Мишаньке эти простые разговоры были неинтересны, а вот о его особе родители, будто сговорившись, не упоминали даже. Нет, относиться иначе никто не стал. Мишанька по-прежнему сидел за столом подле батюшки, и тот выспрашивал о делах дневных.

Об успехах.

Еще она слушала тетку, когда той случалось оставаться в тихом их поместье, и удивлялась тому, сколько ненависти быть может в одном этом существе.

Как можно так?

Она разговаривала с собою, то грозилась кому-то всеми карами, то хохотала, то шпыняла служанок, то, выбравши одну, велела вечером кровати стелить и…

– Да уж, совсем ума лишилась. С менталистами это бывает, – Мишанька не удивлялся, он старался держаться от тетки подальше, словно опасаясь заразиться от нее этою ненавистью. – Они цепляются за одну идею, пусть бы даже самую безумную… Не лезь к ней. И надо будет Ветрицкому сказать, чтобы дело какое ей нашел.

А потом Мишанька уехал.

В университет, пусть тетка и была против, и даже скандал устроить не постеснялась, но появился Ветрицкий, который скоренько ее заткнул.

– Ты не знаешь, а он ей родня… папочка у них один, – той ночью Мишанька забрался в комнату Дарьи. – Не трясись, мелкая, не трону я тебя… кому ты, тощая, нужна. Да и будущей царице невинною быть надо, это проверять станут… так что смотри у меня.

И пальцем погрозил.

– К-какой царице? – спросила Дарья, леденея.

– Обыкновенной… нет, мне там Ветрицкий кого-то нашел, вроде как перспективная линия, только нет у меня желания под боком жену-менталиста иметь. От них ведь никогда не знаешь, чего ждать, верно? То ли дело ты… тебя я с малых лет знаю. Тихая. Спокойная. Покорная… хорошей женой будешь. Ведь будешь?

И что Дарье оставалось делать?

– Скоро я уеду, но ты не думай, клятва сроку давности не имеет. Мы ее, правда, немножко изменим, а там… тетка больше мешаться не станет. Я сюда заглядывать не буду, мало радости быть там, где тебя не любят. Ничего… вот стану царем, то-то матушка порадуется. Думаешь, порадуется?

– Не знаю.

– Вот и я не знаю, – он поцеловал Дарью в лоб. – Спи уже. И не думай дурного, я тебя не обижу. Если, конечно, ты сама себя обижать не станешь.

Это было не угрозой, а так, предупреждением, которому Дарья вняла.

Она впервые вздохнула с немалым облегчением, и не только она. К тому времени Дарья изрядно понимала в людях и в происходящем, чтобы обратить внимание и на то, как повеселела матушка, и на братьев, что стали вести себя много вольней, и на прочий домашний люд, будто бы разом очнувшийся от тягостного сна.

Чем она занималась?

Ничем.

Училась вот… тут не соврала. И про ярмарку тоже. И вообще она лгать не любит, но клятва, та самая, которая давит, душит даже через сеть змеиного напитка, почти уже добралась до сердца. Но не страшно.

Умирать не страшно.

Он вернулся, Мишанька, когда матушка заговорила о женихах. Он вернулся один, мрачный, темный, приехал верхами, вошел в дом, оставляя грязные следы на паркете, и, оглядевшись, сказал:

– Боже ж ты мой, какая вопиющая убогость.

И от этого стало обидно.

Страшно еще.

– А ты выросла и похорошела, – он оглядывал Дарью с немалым интересом, от которого начинали дрожать руки. – Успокойся, я о тебе позабочусь…

Он появлялся в доме, и жизнь замирала. Правда, никогда-то он не останавливался надолго, день-другой – и вновь исчезал по неведомым делам своим. Каким? Кто ж спрашивал? Вздыхали с облегчением и тайною надеждой, что уж этот-то визит будет последним.

Нет, он больше не пугал.

Не веселился, заставляя дворню творить безумные вещи. Впрочем, совсем уж безумные он и прежде творить не заставлял, всегда-то соблюдая границу меж шуткой, пусть и прескверного толка, и преступлением. Нет, повзрослевший Мишанька стал серьезен.

Спокоен.

Он разговаривал с батюшкой об урожаях с удоями, сетовал, что в наших краях не найти действительно голштинских чистокровных, о которых слухи ходят преудивительные, обещался заняться овцами, ибо спрос на шерсть растет и расти будет.

Он привозил матушке пяльца и шелка и даже икону в храм пожаловал в позолоченном окладе.

Он давал деньги беднякам.

И нанял целителя, когда приключился скотий мор, чем снискал немалую любовь средь крестьян, но… свои-то чуяли. И матушка благодарила за шелка сдержанно, а батюшка слушал, но спорить не смел, хотя ж с соседом они про этих овец едва до дуэли не договорились.

Мишанька чуял.

– Одна ты меня не боишься, – пожаловался он как-то, укрывшись от родни на конюшне.

– Боюсь.

– Не боишься, – он покачал головой и ласково потрепал солового мерина. А тот доверчиво ткнулся в руку человеческую, выпрашивая подношение. – Если б боялась по-настоящему, то признаться б не сумела… они вот все своего страха прячутся. Скажи: почему?

– Что «почему»?

– Почему они так… разве ж я кому худого сделал? Обидел? Раньше… да, случалось… помнишь, Пантелеймонку? Как он кукарекал на подоконнике? Сам виноват, нечего было розгами грозиться. Но вреда-то, чтобы настоящего, я никому ж… а матушка сторонится. И отец тоже будто чужой. Нет, я знаю, что чужой…

– Плохо? – Дарья осмелела настолько, чтобы подойти и обнять.

И он обнял.

Уткнулся носом в волосы да замер.

– Плохо, – признался через долгое-долгое молчание. – Если бы ты знала… политика – такое дерьмо…

– Не лезь.

– Уже влез.

– Тогда брось все…

– И дальше что? – он отстранился, вздохнул. – Вернуться? Заявить права на это поместье? А как же Ивашка, которого папенька в наследниках видит? Куда ему? Или даже… получить свои отступные? Деньги у меня и без того есть. Прикупить землицы и овцами заниматься?

– Хоть бы и овцами, – Дарье было неожиданно видеть его таким.

– Не смогу… не тот нрав, да и… не позволят мне отступиться. Слишком много людей в этом деле увязло, покажу слабину – сожрут мигом. Тот же Ветрицкий первым придет… возомнил себя хозяином. Думает, что если старше, то можно мною управлять… Ничего, пусть себе думает, я с ними всеми… вот куда…

Мишанька сжал кулачок.

А Дарье подумалось, что не такой он и страшный, ее названый старший брат. Только безумный слегка, да с менталистами подобное случается.

– Погоди еще пару лет… – попросил он.

Дарья же кивнула.

Погодит.

– На конкурс он велел отправиться? – спросил Лешек, отпуская побелевшую руку, в которой уже не осталось жизни.

– Да. Мы… ко двору… собирались… матушка против… отец… убедился, что Мишанька зла не желает… хотел… чтобы… я нашла себе партию. Он изменился. Очень. Что-то случилось… нехорошее. Я знаю. Спрашивала. Он не говорил. Только стал совсем-совсем злым… и сказал, что Ветрицкий… не знаю, но он плохо поступил.