«на другой стороне». В гетто родилось всего 8000 человек, но умерло 100 000 человек, что в 1941 г. в девять раз превышало показатель смертности среди польского населения на остальных землях Генерал-губернаторства. Однако евреям, обладавшим ресурсами и связями, этот коэффициент убыли населения не казался достаточным, чтобы предпочесть гетто опасностям нелегальной жизни на другой стороне [36].

После «великой депортации» привилегированные слои начали вкладывать средства в обустройство более глубоких и тщательно продуманных убежищ – «малин», соединенных с магистральными городскими сетями за стенами гетто и снабженных (в условиях всеобщего голода) запасами воды, еды и всего необходимого, что позволяло выживать в течение нескольких недель, пока у обитателей не закончатся пища и вода. В Варшаве новый ответственный чиновник СС невольно поспособствовал этому процессу, позволив евреям копать для себя бункеры от воздушных налетов – эта сложная сеть туннелей сыграла неоценимую роль во время восстания следующей весной [37].

Около 6000 евреев бежали из гетто непосредственно во время «великой депортации», и более 12 000 евреев впоследствии ускользнули на «арийскую» сторону. До июля 1942 г. покинуть Варшавское гетто было относительно легко: дети-контрабандисты и уличные попрошайки делали это каждый день. Трудно было выжить на другой стороне, хотя Варшава, где проживала значительная группа ассимилированных евреев, никогда не бывавших в гетто и имевших обширную сеть друзей и помощников среди поляков, оставалась для евреев намного более привлекательным убежищем, чем другие области Польши [38].

«Великая депортация» изменила все стратегии выживания: какие бы риски ни таились на другой стороне, отныне единственной альтернативой им было многонедельное прозябание в глубоких укрытиях. Следующая немецкая «операция» в гетто началась 18 января 1943 г. Янина Давид и ее мать Селия, которых больше не защищала должность, занимаемая главой семьи в полиции гетто, провели два дня в тесном подвале с незнакомыми людьми. Первые выстрелы по эсэсовцам были произведены с Милы улицы – части еврейского подполья начали серьезно готовиться к вооруженному сопротивлению. 20 января незадолго до рассвета отец Янины вывез ее за ворота гетто на грузовике вместе с рабочими, которых он сопровождал. Они высадили Янину на углу улицы в клубящейся метели, и там невысокий толстяк с собакой шепнул ей, чтобы она шла за ним. Это был муж Лидии, Эрик [39].

В сентябре, после окончания «великой депортации», покинуть Варшавское гетто снова стало относительно легко. Но прятаться снаружи было крайне опасно. Чтобы жить открыто, требовались фальшивые документы, а также большая уверенность в себе и осведомленность. Поляки особенно хорошо умели распознавать типичные для идиша модуляции, характерную еврейскую внешность и «печальные глаза». Каждая новая встреча грозила окончиться шантажом или доносом. Детям, которых принимали в семьи в качестве «племянниц» и «племянников» из других городов, приходилось постоянно повторять и поддерживать придуманную для них легенду. Они должны были выучить католические молитвы, катехизис и истории из Нового Завета. Они должны были в любой момент быть готовы ответить на каверзные вопросы, например: «Ты ходишь в школу?» или «Как тебя звали раньше?». Но даже если они справлялись с этими испытаниями, одного нечаянного промаха было достаточно, чтобы все испортить. Один пятилетний мальчик очень хорошо играл роль христианина, пока однажды за столом дедушка не начал рассказывать, как в дни его юности по улицам Варшавы раскатывали конные трамваи. Забыв, что этот транспорт доавтомобильной эпохи остался только в гетто, ребенок вмешался в разговор и сказал, что тоже видел конку на Заменгофской улице. После провала легенды ему пришлось переехать, чтобы соседи или профессиональные шантажисты не начали вымогать у семьи деньги [40].

Все эти опасности означали, что скрывающимся семьям приходилось разлучаться и постоянно менять место жительства. Янина Левинсон, так же как Янина Давид, сбежала из гетто в январе 1943 г. Обстоятельства много раз заставляли Янину Левинсон, ее мать и сестру расставаться, и им приходилось часто менять убежище. В этом им помогали люди, связанные с семьей до войны. Левинсонов поддерживала Мария Булат, бывшая домработница бабушки и дедушки и бывшая няня матери. В случае Янины Давид это была Лидия, давняя любовь ее отца, очаровавшая ее с того момента, когда она появилась в их грязной комнатке в гетто, окутанная ароматом духов, с сияющими волосами, в наброшенной на плечи собольей шубке. Она забирала девочку к себе в гости на Рождество и Пасху, и за время этих визитов Эрик и двое его сыновей так привязались к Янине, что Эрик был готов пойти на риск, скрывая ее у себя. Первым делом ей велели надеть войлочные тапочки, чтобы соседи не слышали ее шагов. Кроме того, ей сказали держаться подальше от окон, а когда приходили посетители, прятаться в чулане [41].

В гетто дети учились подолгу, иногда по несколько дней молча и неподвижно сидеть в тесных убежищах – «малинах». Эти навыки пригодились им, чтобы прятаться в кладовках и чуланах в домах своих защитников. Чтобы не выдать себя, им пришлось научиться никак не реагировать на то, что они могли услышать, каким бы ужасным оно ни было. Один мальчик, чей отец остался в Варшавском гетто, едва успел спрятаться за диван, когда в дом с неожиданным визитом нагрянули соседи. Звуки взрывов напомнили взрослым о том, что в этот самый момент в гетто происходит восстание. Когда гости выразили общее удовлетворение тем, что немцы взяли решение еврейского вопроса на себя, избавив от этого поляков, ни сам мальчик, ни его покровители не осмелились отреагировать на такой поворот разговора [42].

Необходимость скрываться нередко означала не только стесненную жизнь в замкнутом пространстве бок о бок с другими людьми, но и бесконечную скуку. Восьмилетняя Нелли Ландау, спрятанная у бывших жильцов своего отца – пана Войтека и его жены, проживавших на фешенебельной улице в немецкой части Львова, посвящала почти все свое время акварельной живописи и чтению книг, которые ей приносил друг-коммунист. Рисование помогало ей хотя бы в мыслях вырваться за пределы квартиры и увидеть яркие краски природы. Нелли взахлеб читала Горького, Достоевского и Александра Дюма, наслаждалась романами и повестями Джека Лондона, Жюля Верна и любимца немецких детей – Карла Мая. Бедственное положение рабыни Элизы в «Хижине дяди Тома» привело ее в ужас, и она рисовала картины, на которых та убегала от своего ужасного хозяина. Кроме этого Нелли подолгу смотрела в окно, особенно когда ей было одиноко и грустно. Ее контакты с другими детьми ограничивались наблюдением за их играми на улице, в то время как она сама оставалась для них невидимой [43].

Но Нелли была не одна. Рядом с ней всегда была ее мать,