придававшая смысл стесненному однообразию их дней. Каждое утро она вплетала в волосы Нелли ленты, как будто они собирались куда-то идти. Она много читала ей вслух и пересказывала греческие мифы, а в остальное время они бесконечно играли в домино. Ожидая, когда за ней придет отец, и наблюдая за прохожими, Нелли рисовала играющих детей и взрослых. Она рисовала мать с вязанием в руках и их партии в домино. Она не рисовала войну, полицейских или сцены опасности. Только однажды она нарисовала одинокую фигурку ребенка и назвала картину «Совсем один». Отец Нелли выбрал Войтеков не только потому, что они сохранили достаточно симпатии и уважения к бывшему домохозяину, чтобы рискнуть спрятать у себя мать и ребенка. Как бывший владелец здания, Ландау хорошо знал его секреты. В их квартире – слишком маленькой и темной, чтобы привлечь немецкого арендатора – было окно, снаружи заложенное кирпичом, а изнутри образовывающее нишу, завешенную настенным ковром, в которой Нелли и ее мать могли спрятаться во время обыска. Перед отъездом отец также показал им, под какими половицами спрятаны фамильные драгоценности.

Долгие периоды скуки разбавлялись случайными нарушениями привычной рутины. Однажды, когда в дверь квартиры Войтеков постучала соседка, мать Нелли Ландау, торопясь вернуться в потайную нишу в их комнате, уронила клубок красной шерсти, и неосознанно попыталась протащить его за собой под дверь. Увидев, как клубок шерсти катится по полу, соседка тут же спросила, кого это прячут Войтеки. К счастью, Нелли оборвала нить со своей стороны двери как раз вовремя, и хозяин смог убедить любопытную гостью, что клубок выкатился случайно. Моменты близкой опасности, подобные этому, оставляли неизгладимый след, и Нелли запечатлела это происшествие на одной из своих картин [44].

В небольших городах и в сельской местности еврейские дети, бежавшие из гетто от ликвидации, сдавались на милость местных крестьян. Некоторые крестьяне слишком боялись, что об этом узнают немцы, и прогоняли детей. Другие принимали детей к себе и объявляли их своими племянниками или племянницами, или использовали их как дешевых подсобных работников в сельском хозяйстве. Кто-то прятал их у себя, несмотря на риск доноса от соседей или даже родственников, в выкопанных под сараями потайных землянках. В этих влажных и замкнутых пространствах глаза детей постепенно отвыкали от света, мышцы атрофировались, и они начинали страдать респираторными заболеваниями (если им удавалось остаться незамеченными и выжить). Каждый раз, когда Давиду Вульфу и его матери приходилось менять убежище, она пыталась подготовить своего семилетнего сына к тому, что немцы могут поймать их и расстрелять. Давид спросил, очень ли это больно, и сказал ей, что хочет, чтобы их обоих застрелили одной и той же пулей. После того как местные фермеры и группа польских партизан присоединились к охоте за бежавшими из Краковского гетто евреями, их новые убежища стали еще более темными и глубокими. Когда мать Давида предложила ему нарисовать их дом и сад, а над ними небо и солнце, он признался ей, что уже «забыл, как выглядят небо и солнце». Вместо этого он лепил из собранной со стен землянки глины танки, пушки и корабли. Кроме того, Давид научился читать по-немецки и выучил наизусть стихи Генриха Гейне [45].

Но оставаться снаружи было крайне небезопасно. В районе Замосце в Центральной Польше ликвидация гетто вызвала, по словам доктора Зигмунта Клюковского, директора больницы в Щебжешине, «чудовищное разложение нравов». Глядя, как крестьяне сдают евреев, пытавшихся спрятаться в их деревнях, он пришел в ужас. «Их охватил психоз, – записал он в дневнике 4 ноября 1942 г. – Они, вслед за немцами, видят в евреях не людей, а словно бы неких вредоносных животных, которых следует уничтожать всеми средствами, наподобие больных бешенством собак или крыс». В самом Белжеце даже четырехлетняя Ирена Шнитцер слышала, что евреев убивают в ванне, наполненной газом. Когда вскоре эсэсовцы начали очищать польские деревни в этом районе, местные крестьяне пришли в ужас, думая, что их тоже отправят в газовые камеры Белжецкого лагеря. В то же время многие из них приезжали на площадь с тележками и, коротая время за выпивкой, ждали, когда можно будет забрать имущество евреев, оставшееся после их погрузки в поезда [46].

Дети не раз становились свидетелями подобных сцен. 1 августа Ванда Пшибыльска, отдыхавшая в Анине, услышала вдалеке звуки стрельбы. В дневнике двенадцатилетняя девочка отметила, что звук доносился со стороны поездов, в которых депортировали евреев, а затем вернулась к двум стихотворениям, посвященным осени и ностальгии, над которыми в то время работала. Происходящее казалось ей очень далеким. Но уже через две недели Ванде и ее семье пришлось пересесть на другой поезд в Фаленице, когда они возвращались после купания на реке Свидер, популярном месте отдыха у варшавян. На следующий день, потрясенная увиденным, она пыталась найти слова, чтобы описать «толпы, сидящие без движения на жаре», «множество трупов», «матерей, прижимающих к себе младенцев». Сидя на веранде загородного дома в Анине, она не могла смотреть на звезды. «Внутри меня все мертво», – написала девочка. С каждой услышанной вдалеке пулеметной очередью она представляла себе падающие тела. Леса, пшеничные поля и пение птиц, в которых находила отражение ее собственная внутренняя жизненная сила, словно поблекли на фоне варварской мощи врага. Много ночей после этого Ванда не могла заснуть и плакала, не в силах объяснить себе, почему это происходит: «Потому что они такой национальности? Потому что они евреи? Потому что они не похожи на нас?» [47]

Не имея других развлечений, некоторые дети стремились активно участвовать в происходящем. Группа мальчиков заметила десятилетнего Ицхака Клаймана, когда он шел по берегу реки недалеко от Бендзина, трое из них схватили его, стащили с него штаны, чтобы посмотреть, обрезан ли он, и начали кричать: «Жид, жид!» Потом они заломили ему руки за спину и начали совещаться, что делать с ним дальше – утопить или передать немецкой полиции. Ицхаку повезло. Ему удалось вырваться, и женщина, которая знала его отца, приютила его у себя. Когда она рассказала о случившемся родителям мальчиков, те задали сыновьям взбучку за их поступок, и они оставили Ицхака в покое. Но в этой мешанине щедрости и подлости, смелости и трусости, сочувствия и враждебности, проявляемых соседями-поляками, дети уже имели намного меньше контактов с евреями, чем поколение их родителей. Они росли при немецкой оккупации, и в городах и деревнях быстро усваивали новые правила, разрешавшие выслеживать, притеснять и доносить на еврейских детей [48].

В отсутствие какой-либо согласованной политики со стороны церкви или польского подполья и под угрозой смертной казни от