распорядился, чтобы туда приводили детей, задержанных полицией. Когда несколько таких детей попали в его кабинет, он был потрясен их видом и речью: «Эти уличные попрошайки выглядят как живые скелеты… И они, эти восьмилетние горожане, разговаривают совсем как взрослые. Мне стыдно признаться, но я плакал так, как давно не плакал». Он дал каждому из них по плитке шоколада и удостоверился, что все они вдобавок получили суп. В начале июля Адам Черняков проверил, как продвигается открытие двух новых игровых площадок, а 5 июля, вопреки возражениям религиозных деятелей, не одобрявших развлечения в это время года, приступил к организации масштабной праздничной программы на детской площадке на улице Гржибовской. Снова играл полицейский оркестр гетто, в концерте принимали участие 600 учеников начальных школ. Рядом с Черняковым на трибуне сидела маленькая девочка, загримированная под Чарли Чаплина. Когда через неделю состоялось открытие двух новых игровых площадок, вдоль улиц выстроилось еще больше людей, многие стояли на балконах и крышах и даже сидели на печных трубах. Было исполнено множество превосходных оркестровых, хоровых и балетных номеров, а дети устроили Чернякову овацию [25].

Несмотря на все публичные заверения и открытия игровых площадок, слухи о массовых убийствах доходили до Чернякова начиная с декабря 1941 г., а в конце апреля – мае немцы приказали администрации гетто выбрать несколько сотен человек для депортации на строительство нового «трудового лагеря» в Треблинке. 8 июля Черняков признался, что в последнее время ему часто «вспоминается фильм, в котором корабль тонет, а капитан, чтобы поднять настроение пассажирам, приказывает оркестру играть джаз». По крайней мере, самому себе на страницах собственного дневника глава администрации гетто мог признаться: «Я решил подражать этому капитану» [26].

Через четыре дня после открытия двух новых игровых площадок по гетто поползли слухи о массовой депортации. Еврейская полиция хватала и депортировала уличных попрошаек, та же участь, как говорили, постигла пациентов больниц и заключенных тюрьмы Павяк. В тот же день, 16 июля, по сообщению Хаима Каплана, удача внезапно отвернулась от евреев с иностранными паспортами, которые раньше пользовались особыми привилегиями, – их отправили в тюрьму Павяк. Среди них были Мириам Ваттенберг и ее мать-американка. По некоторым сведениям, Черняков пытался подкупить гестапо взяткой в 10 миллионов злотых. Но в гестапо ему сказали, что распространяющиеся слухи не имеют под собой никаких оснований. После этого он провел весь день, пытаясь успокоить население, ездил по улицам гетто и посетил все три игровые площадки [27].

22 июля начались массовые депортации. В 10 часов утра штурмбаннфюрер СС Герман Хёфле и его депортационная команда вошли в кабинет Чернякова и поручили ему к 16:00 подготовить к отправке группу из 6000 евреев. Далее предполагалось ежедневно депортировать из гетто не меньше указанного количества человек до тех пор, пока все евреи (за некоторыми исключениями, в число которых входили сотрудники еврейской полиции и администрации и их семьи) не будут депортированы на Восток. Слушая их, Черняков с ужасом наблюдал, как с игровой площадки напротив здания еврейской администрации уводят детей. Он умолял пощадить воспитанников детских домов, но не получил ясного ответа. 23 июля, на второй день депортации, Хёфле в 19:00 перезвонил в кабинет Чернякову и отдал новые распоряжения, касающиеся «переселения» «непродуктивных» детей-сирот. Как только Хёфле положил трубку, Черняков попросил стакан воды, закрыл дверь своего кабинета и написал две прощальные записки – одну для своих коллег, другую для жены Нюси: «Я бессилен. Мое сердце трепещет от горя и сострадания. Я больше не могу этого выносить. То, что я сделаю, покажет всем, как правильно следует поступить». Он принял давно отложенную капсулу цианистого калия. Самоубийство Чернякова было не просто личным актом совести. Оно послужило публичным предупреждением для всего населения Варшавского гетто [28].

Когда 22 июля началась «большая операция», Хаим Каплан сразу вспомнил услышанный в прошлом месяце рассказ бежавшего из Собибора немецкого еврея о лагере, где людей убивали электрическим током и смертоносным газом. Собиратель секретных архивов гетто Эммануэль Рингельблюм тоже слышал подобные истории в середине июня и не знал, как их истолковать. Чувствуя, что у него «нет сил держать ручку», Каплан мог только описать собственное смятение: «Я сломлен, разбит. Мысли путаются. Я не знаю, с чего начать и на чем остановиться» [29]. 3 августа секретные архивы, уложенные в молочные бидоны и металлические контейнеры, были закопаны в землю, чтобы в будущем о жизни преследуемых немцами евреев сохранились хотя бы подробные записи. Трое молодых людей, выполнявших эту работу, добавили в архив свои последние свидетельства. Слова восемнадцатилетнего Наума Гржувача говорят сами за себя:

Вчера просидели до поздней ночи, так как не знали, доживем ли до сегодняшнего дня. Сейчас, пока я пишу, на улицах идет страшная стрельба… Я горжусь одним: что в эти тяжкие и роковые дни я был одним из тех, кто закопал это сокровище… чтобы вы могли узнать о пытках, убийствах и тирании нацистов [30].

Утром 6 августа в детском доме на улице Хлодной только закончился завтрак, и воспитатели и помощники убирали посуду, когда по всему зданию зазвучали знакомые, внушающие ужас крики: «Alle Juden ‘raus!» Стефа Вильчинска и Януш Корчак инстинктивно поднялись, чтобы успокоить детей и помочь им собрать вещи, как их заранее учили. Один из учителей вышел во двор и упросил еврейскую полицию дать им четверть часа, чтобы дети могли собраться и выйти, сохраняя порядок. Из здания вышло 192 ребенка и 10 взрослых. Они выстроились в колонну по четыре человека. Корчак пошел впереди с младшими детьми, чтобы их не обгоняли старшие. Стефа Вильчинска следовала за ними с детьми от 9 до 12 лет. Среди старших детей были Абусь, который слишком много времени проводил в туалете, и Митек, не выпускавший из рук молитвенник своего умершего брата [31].

В тот день немцы опустошили все детские дома в гетто, но наэлектризовало гетто именно известие об интернате Корчака. Старый доктор с его обезоруживающим обаянием и самоуничижительной иронией стал совестью гетто. Люди охотно отдавали в его интернат белье и продукты, даже когда приюты для детей-беженцев стояли пустыми и голыми. Теперь толпы людей, которых заставили ждать возле своих домов начала «операции», наблюдали, как дети шли пешком 3 км до погрузочного пункта на площади. Старшие дети по очереди несли флаг интерната. С одной стороны на нем красовался сионистский флаг, синяя звезда Давида на белом фоне – такие же нарукавные повязки немцы надели на евреев Варшавы. С другой стороны флаг приюта был зеленым, как знамя короля Матиуша, мифического героя, которого Корчак