Что-то, однако же, во мне изменилось. Пока я жил в Глонде, острова вдохновляли меня в общем смысле, одним фактом своего существования; своей отделенностью от суши; заключавшимся в них, казалось, неясным обещанием. Все это я не знал, а чувствовал. Теперь я был связан с островами непосредственно и лично, не просто испытывал к ним что-то, но знал их. Каждый из них сообщал мне нечто личное и уникальное. Моя соната с невыразительным названием на самом деле была об острове Кэ. Отчего-то, пока я сочинял ее, в воображении проплывали образы, связанные с моим пребыванием там.

Следом я взялся за несколько мелодических набросков, из которых, как я полагал, должна была вырасти большая оркестровая работа, но терпения на нее мне не хватило. Опять-таки преобладали образы отдельных островов.

Когда я переключался с одного отрывка на другой, сознание мое также как бы смещалось. Я оказывался на острове Каллок, или в нем, или каким-то образом с ним сливался. Потом обращался к острову Лейя, пересекал теплые моря и новые течения, обретая странную чувствительность островитянина, которую сам едва понимал. Перемещался на крошечный остров Унна, который лишь мельком видел издалека, с палубы, поздно вечером, под высыпавшими звездами; однако что-то осталось во мне с той встречи, что-то яркое, породившее ослепительные арпеджио.

Но мне не хотелось полностью отдаваться одному произведению зараз, тем более крупному, на завершение которого понадобится некоторое время. Я еще не познакомился на острове ни с одним музыкантом, играющим классику, а ведь для того, чтобы опробовать свои идеи, мне понадобится по крайней мере небольшой ансамбль. Я перестал писать, и безумное присутствие островов в сознании покинуло меня.

Теперь я обратился к другой идее, которую вынашивал, странствуя по морям от острова к острову. Меня зачаровывала идея скольжения во времени, перемещения в градуале. Как перевести его на язык музыки?

На ум мне пришла неудачная сюита, которую я написал в трудный период по возвращении из первого тура и назвал «Остров грез». Я давно уже считал провальным этот эксперимент с контрапунктом и случайным распределением. Было ясно, что он окажется труден для исполнителей и, вероятно, невразумителен для слушателей. Теперь я задумался: что если ту же идею предательства времени, не поддающегося обнаружению ущерба можно с большим успехом выразить традиционными средствами?

Я писал прямо за роялем, покрывая нотами страницу за страницей; что-то выходило удачно, что-то не очень. Именно этот переход всегда был для меня труден: музыкальные образы в голове казались ясными, но превращение их в партитуру часто ускользало.

По ночам мне снились острова, на которых я побывал, увиденные издалека; неспешной чередой следовали они друг за другом, пока паромы вспахивали тихие воды проливов; разнообразные и загадочные, близкие – руку протяни, но часто недостижимые, и каждый крошечный клочок суши обладал собственной невидимой и неощутимой властью искажать время. Я начал осознавать, что лучше всего понимаю воздействие градуала, интерпретируя его в музыкальных терминах. Архипелаг проник в мои сны, и каждое утро я вскакивал с кровати и бежал прямиком к роялю, пытаясь поймать, определить, описать, использовать беглые впечатления, ненадежную память о музыке сновидений.

Однажды вечером, проведя целый день за клавишами рояля, я спустился в Прибрежный. Слишком долго я жил и писал один и теперь нуждался в обществе других людей. Я отправился в город после заката, наслаждаясь тишиной после стихнувших цикад. С моря дул теплый ветер.

Вначале я пошел к гавани, где посмотрел на отплытие ежедневного мотобота, служившего паромом между Теммилом и Хакерлином-Обетованным. Огни в порту после отхода бота погасли, так что я отправился в город. На улицах в основном было тихо, хотя несколько ресторанов оставались открытыми. Я уже поужинал.

Блуждая, я забрел далеко от центра и в конце концов оказался в районе, который как-то уже видел днем, в основном занятом крупными складами и пакгаузами. На одной из узких улочек я заметил дверь, из-под которой просачивался свет. Вместе со светом выплывала музыка. Рядом с дверью стоял человек, но он не обратил внимания, когда я прошел мимо и спустился по узкой деревянной лестнице в темноту подвала. Низкий потолок вызывал клаустрофобию, но воздух здесь был чистым и дышалось легко. За расставленными по помещению столиками сидели посетители и выпивали. Погребок не был переполнен.

Женщина сидела за пианино, склонившись над клавишами, спиной к толпе. Играя, она мягко покачивалась из стороны в сторону в такт ритму. Она играла джаз, какой-то неспешный фортепианный блюз. Кроме нее единственным музыкантом на сцене был контрабасист, стоявший рядом с пианино и игравший с закрытыми глазами.

Я сел за столик и заказал большую кружку пива.

В зальчике стоял полумрак, и я едва различал других посетителей; освещена была только крошечная сцена да клочок места для танцев перед ней. Я разглядывал пианистку, восхищаясь легкостью ее касаний и тем, что она, казалось, скорее осязала музыку, чем играла. На джаз мне никогда не хватало времени, но эта музыка и мастерство исполнительницы быстро покорили меня.

Минут тридцать спустя она закончила. Не вставая, она отодвинулась на табурете от инструмента и повернулась что-то сказать контрабасисту. В руке у нее был высокий бокал со светлым пивом, из которого она несколько раз отхлебнула.

Глядя на пианистку, я вдруг понял, что знаю, кто она такая. Освещение оставалось рассеянным, сценическим освещением того рода, которое не позволяет разглядеть деталей. Я едва различал лицо пианистки, но ее движения, манера держаться были мне совершенно точно знакомы.

Я поднялся из-за столика и прошел к сцене. Пианистка при моем приближении обернулась с улыбкой наготове; контрабасист положил инструмент на пол и спускался со сцены, направляясь к бару.

– Вы ведь Кеа, не так ли? – спросил я. – Кеа Уэллер?

– Да, это я.

Свет падал на меня сзади, и я видел, что она всматривается, пытаясь увидеть мое лицо.

– Я Сандро, – сказал я. – Алесандро Сасскен. Вы меня помните? Вы играли мой…

– Сандро!

Она поспешно вскочила, улыбаясь уже как знакомому, и подставила мне лицо. Мы наскоро и без страсти расцеловали друг друга в щеки. Потом она снова села.

– Я переехал на Теммил, – сообщил я, оставшись стоять, так что моя тень падала на нее. Она, похоже, не была удивлена моим появлением.

– Да, я слышала, что ты сюда направляешься. Мне сказал отец.

– Отец?

– Ты с ним познакомился в тот вечер после концерта.

Я попытался вспомнить. В тот вечер меня знакомили со многими людьми. В памяти не осталось ничего. С какой стати отец Кеа должен был что-то знать о моих перемещениях, я не имел представления.

– Да, верно, – согласился я. – Но в тот вечер он был не главным, что меня интересовало.

– Я думала, ты обо мне забыл, Сандро.