Пока я стоял на балконе после землетрясения, в последние мгновения перед извержением, я услышал и ощутил в воображении прекрасную романтическую песню, всю целиком, музыку вместе со словами. То была баллада о молодом человеке, подобравшем на уединенном пляже раненую морскую птицу, подлечившем как-то ей крыло и отправившем к возлюбленной с посланием о своей вечной преданности. Все это было поразительно и необъяснимо.

Откуда взялась подобная песня? В отличие от того случая, когда я воспринял чудесную оркестровую работу, столь многое происходило одновременно – извержение вот-вот должно было начаться, – что я не мог сыграть и записать песню. И уже начал ее терять. Пропадали детали. Я помнил вызываемые ею чувства и бо`льшую часть сюжета, но точных слов вспомнить уже не мог и, точно так же, кое-как ощущал мелодию, но фразировка и аранжировка голоса ускользали.

В третий раз попытавшись позвонить Кеа, я услышал лишь электронный вой прерванной связи. По телевизору впоследствии сообщили, что значительная часть цифровых сетей острова временно не работала из-за разрушения мачт и мощных электронных помех, создаваемых извержением. В некоторых местах не могли уже принимать и телесигналы; часть телефонных кабелей также оказалась оборвана.

Однако главные новости, касавшиеся самого извержения, оказались оптимистическими. Давление выброса пошло на убыль, и вулканологи прогнозировали, что через день-два гора начнет приходить в норму. Два поселка на северном склоне вулкана эвакуировали, но сообщений насчет серьезно пострадавших пока не было.

Так проходил день. Он стал памятным для большинства жителей острова, и для меня не меньше, чем для других, хотя, возможно, и не совсем по тем же причинам. Мелкие землетрясения продолжали возникать в непредсказуемые моменты весь день, зато опасность от вулканического выброса уменьшалась. Я вернулся за рояль, прослушал свою запись и принялся за медленную, кропотливую работу по расшифровке и переводу ее в нотную грамоту.

Мне никогда не случалось делать ничего подобного, и приемы пришлось изобретать на ходу. Я создал эту вещь сам, спонтанно и целиком, но теперь был вынужден воссоздавать ее задним числом, по записи, сделанной с того, что тоже было своего рода воспроизведением зафиксированного в памяти.

Мне никак не удавалось связаться с Кеа. От телефонов по-прежнему не было толку. Я в ней нуждался, но теперь еще и начинал о ней беспокоиться. Я знал, что она собиралась с матерью на прогулку – не могло ли извержение как-нибудь застать их врасплох? Кеа говорила, что постарается увидеться со мной вечером, но мы ни о чем не договаривались. Я понятия не имел, где она живет, и лишь предполагал, что где-то в Прибрежном. Единственным способом с ней связаться оставался телефон.

Уже далеко затемно я отправился в Прибрежный по теплой ночной тиши, посмотреть, не играет ли, часом, Кеа сегодня снова в баре. К тому же хотелось поглядеть, что сталось с городом после землетрясения; но, по-моему, он выглядел совершенно обычно. Не нашлось ни явных следов разрушений, ни трещин в земле. Город, однако, был тише, чем всегда, а добравшись до бара, я обнаружил, что он закрыт.

Я спустился к гавани. За проливом маячил темный силуэт Хакерлина, подсвеченный яркими огнями Хакерлина-Обетованного. Вид города был настолько ясен, что показалось, будто я слышу какофонию ночного разгула. Некоторое время я смотрел туда, потом повернулся и поглядел вглубь острова. Обычно отсюда можно было увидеть вершину Громмера, но в темноте ее разглядеть оказалось, конечно, трудно. Видны были лишь редкие проблески желтого или оранжевого сияния возле кратера.

Немного спустя я пошел домой.

Прошло два дня. От Кеа никаких известий, активность вулкана постепенно уменьшалась. Телефонную связь якобы восстановили, но дозвониться до Кеа почему-то никак не удавалось. Я продолжал пытаться через каждые два-три часа.

На второе утро, после того как ветер переменился, над Прибрежным прошел хвост выброса, пригасив солнце и покрыв все вокруг тонким саваном серой пыли. По сравнению с тем, что выпало некоторым жителям противоположного склона, это было мелкое неудобство. Приходилось слышать о разрушенных дорогах и железнодорожных линиях, заваленных пеплом фермерских угодьях, перекроенном потоком лавы русле реки и о множестве уничтоженных домов.

Сеньоральные органы власти выслали на улицы Прибрежного моечные и чистящие автомашины, которым удалось убрать большую часть пепла.

Подавив тревогу и недовольство из-за утраты контакта с Кеа, я сосредоточился на своей работе. Меня полностью поглотила непростая задача, поставленная музыкой, рожденной незадолго перед землетрясением: вначале ее требовалось записать, потом аранжировать и создать партитуру. То была одна из самых плодотворных моих композиций, но за все время работы над ней я не мог избавиться от грызущих неудобных вопросов.

Как со мной такое произошло? Почему ничего подобного не случалось раньше? Снова и снова я дивился завершенности работы: может быть, я трудился над ней неделями, не сознавая того? Не основана ли она на других сочинениях, написанных мною ранее? (Об этом я думал снова и снова, но безрезультатно.) Что еще хуже, не может ли она быть основана на еще чьей-то музыке, которую я случайно услышал, а потом, из-за какого-то фокуса мозга, принял за свою?

Я терзал память в поисках малейших ключей, но всякий раз приходил к одному выводу: каким-то чудом эта музыка явилась в моем сознании не только завершенной, но и совершенно оригинальной.

К концу третьего дня я по большей части завершил обработку и, если быть честным, остался весьма доволен результатом. Сочинение обладало всеми признаками, позволявшими идентифицировать его как мою работу, но при том оставалось необычным и даже смелым. Были в нем моменты чистейшего совершенства. Вступление дарило сюрпризы и неожиданности, вторая часть сюиты была лирической и сентиментальной, в третьей происходило пробуждение, а кульминация восстанавливала упорядоченность.

Кеа позвонила утром четвертого дня. Слышать ее было такой радостью и облегчением, что поначалу я больше помалкивал. Она рассказала, что они с матерью ходили по магазинам Прибрежного, когда задрожала земля, но после этого вернулись к автомобилю и поехали домой. Там они и провели все время извержения. Мы обменялись рассказами о пережитом, которые оказались, в общем, одинаковыми: как следили за событиями по телевизору, ели, спали да ждали восстановления телефонной связи. Кеа сообщила, что ее мать держалась очень мужественно.

По телефону я не стал упоминать, что написал и аранжировал целую оркестровую сюиту. Об этом мне хотелось рассказать при встрече, может быть, даже сыграть кое-что на рояле.

– Мой отец объявился, – сказала Кеа. – Прибыл прошлой ночью на пароме с Хакерлина. Намерен какое-то время пожить здесь.

– Мы скоро увидимся? – спросил я. – Хочу тебе кое-что показать. Я тут писал. Как насчет сегодня вечером?

– Если хочешь, можем встретиться днем. Отец говорит, что хочет тебя видеть.

– Я думал, мы встретимся вдвоем. Только ты и я.