совсем маленького, незаметного сдвига колеса – а в политике, как правило, требуются именно крохотные, едва заметные сдвиги, – кайзеру тоже следует стоять в самом центре, у оси, чтобы сдвиг на периферии не получился более существенным, чем задумано.

Однако кайзер предпочитает занимать более заметное место в конце колесных спиц, на периферии колеса. В результате даже малейшее вращение колеса в центре вызывает значительное и – из‐за позиции кайзера – очень заметное перемещение и, соответственно, тревогу на мировой политической арене.

В более веселое расположение духа государственный секретарь пришел, показав мне пачку анонимных писем и открыток, присланных ему из разных концов Германии. Большинство из них содержало грубую и часто непристойную критику по его адресу. Но этого несокрушимого шваба, мизантропа и циника, недовольство сограждан, похоже, лишь забавляло.

69. Первая Балканская война

В 1912 году у меня только в октябре снова появилась возможность побывать в Берлине. В Париже я прочел в «Норддойче цайтунг» о предстоящем рассмотрении проекта монополии на осветительное масло, побудительным импульсом для которого, как мне казалось, стала моя докладная записка имперскому правительству, написанная по совету господина фон Кидерлена в сентябре 1910 года.

Из официального коммюнике я понял, что под влиянием третьей, могущественной, но заинтересованной стороны этот прекрасный план в имперском казначействе был основательно испорчен. Поэтому я поспешил в Берлин, чтобы поскорее открыть на это глаза фон Кидерлену, которого, как я наделся, еще интересовала эта тема, хотя и была не в его компетенции. Я, как и ожидал, нашел у него поддержку и благодаря ему добился аудиенции у тогда еще незнакомого мне секретаря имперского казначейства Кюна450; потом значительную часть времени до лета 1914 года я, так сказать, на добровольных началах посвятил урегулированию «нефтяного вопроса». Я пишу здесь об этом лишь потому, что за это время получил исчерпывающее представление об имперских ведомствах и их неповоротливости, а также познакомился с некоторыми ведущими парламентариями и увидел довольно печальную картину: отношение разных партий к экономическим вопросам не сулило ничего хорошего.

В Париже и – что меня особенно встревожило – в Лондоне я в 1912 году, во время Первой Балканской войны, заметил нарастающее раздражение по отношению к Германии и ее продвижению на Восток. Об этих настроениях мне с беспощадной откровенностью рассказал в Лондоне мой деловой партнер Персиваль Фаркуар451, предприимчивый американский железнодорожный король Бразилии и Аргентины, интересовавшийся тогда концессиями на строительство железных дорог в России и назначивший меня своим представителем для переговоров с российским правительством. Под влиянием этих настроений Фаркуар пришел к убеждению, что «честолюбивая» Германия – главный нарушитель спокойствия и не уймется, пока над Константинополем и в Персидском заливе не будет развеваться германский флаг.

Когда я в октябре, по окончании своих «нефтяных дел» в Берлине, снова завтракал у господина фон Кидерлена на Будапестер-штрассе, он поинтересовался моими парижскими, лондонскими и петербургскими впечатлениями.

Я не скрывал своих опасений; правда, Россия, очевидно, будет готова к войне не раньше 1916 года, сказал я; что же касается Англии, то она, без сомнения, вступит в борьбу с нами при первой же возможности. Таким образом, нам нужно быть готовыми вести войну на три фронта. Далее я указал на то, что война Англии, Франции и России против нас является для этих стран исторической необходимостью, потому что обусловленное творениями Фридриха Великого и Бисмарка, а также нарастающей экспансивной силой новой Германии возрождение былой мощи европейского центра ставит под сомнение результаты Тридцатилетней войны452, создавшие предпосылки для развития и укрепления власти этих периферийных государств.

В России видят в установлении контроля над Дарданеллами прежде всего экономическую необходимость, поскольку Датский пролив с военной точки зрения относится к германской сфере влияния и по этой причине в случае доминирования Германии в Босфоре Россия окажется в полной зависимости от нее по отношению к этим путям русской торговли (Балтийское море и Дарданеллы).

Господин фон Кидерлен ответил, что его донесения из Парижа и Петербурга совпадают с моей точкой зрения; Россия не готова к войне; впрочем, с такой экономикой она «никогда не будет готова», и это дает своего рода гарантию мира. Кстати, ее стремление к контролю над Дарданеллами как ключу к русскому дому вполне оправданно453.

Что же касается Англии, он не может согласиться со мной: англичане стали чисто торговой нацией и поостерегутся затевать войну со своим главным потребителем, Германией; Англия хочет мира, чтобы заниматься своим бизнесом, а распространяющиеся в Англии настроения, которые, на первый взгляд, противоречат этой точке зрения, не что иное, как блеф. Он, господин фон Кидерлен, не боится этого блефа и доказал это еще год назад во время Агадирского кризиса, когда по его требованию наш флот, который уже вышел в Северное море на учения и вопрос возвращения которого остро обсуждался в правительстве, спокойно продолжил свои маневры.

На эти его рассуждения об Англии я скептически покачал головой и выразил надежду на то, что он не ошибается.

В ходе нашей беседы я спросил государственного секретаря о господине фон Гольштейне454, о котором я слышал противоречивые мнения. Господину фон Кидерлену этот вопрос, судя по всему, был не по душе; он ответил уклончиво: «Гольштейн всегда был мне верным другом».

Узнав, что я в гимназии455 сидел за одной партой с князем Лихновским, он поинтересовался моими тогдашними впечатлениями о вновь назначенном посланнике. Я, напомнив, что с тех пор прошло уже более тридцати лет, сказал, что в нашем классе тогдашний принц Лихновский считался одним из способнейших учеников; гордый, но всегда корректный в общении с нами, выходцами из бюргерской среды. На меня он производил впечатление умного человека. Лицо Кидерлена как-то странно изменилось; не могу сказать, что это было нечто похожее на неприязнь к князю, но меня это выражение неприятно удивило. Я тогда еще не знал, что назначение Лихновского германским послом в Лондоне произошло некоторым образом через голову государственного секретаря.

70. Смерть фон Кидерлена

В том же году, во время рождественских праздников, которые я провел в Германии, из Штутгарта пришла весть о смерти Кидерлена456. Она глубоко потрясла меня. Первое, что я почувствовал, – это тревога за нашу Германию, потерявшую в нем талантливого и деятельного дипломата, который к тому же обладал государственным мышлением, именно в то время, когда эта светлая голова и твердая рука были так нужны для предотвращения великих опасностей. После смерти Маршала457 еще и Кидерлен!

Мое тогдашнее чувство, что Германия