в такой тяжелый период осталась без вождя, к сожалению, меня не обмануло. Один из социалистов, с которыми я тогда общался по поводу монополии на осветительное масло, совершенно справедливо сказал мне, – не скрывая своего удовлетворения, – что правительство лишилось своей единственной головы.

Мне трудно представить себе, что события 1913 и 1914 годов, приведшие к мировой войне, развивались бы именно так, если бы кормило власти находилось в надежных руках Кидерлена. Ибо он был слишком умен, чтобы не видеть опасностей для Германии и Европы, исходивших от безоговорочной поддержки австро-венгерской (в действительности же венгерской) политики насилия на Балканах458 459 460.

В кардинальном же вопросе, а именно вопросе, касавшемся англо-германских отношений, он, как это подтверждает описанный выше октябрьский разговор, судя по всему, придерживался той же ошибочной позиции, которую до 4 августа 1914 года так непоколебимо отстаивало правительство рейха. Однако те, кто, как и я, ближе знал господина фон Кидерлена, вряд ли могут предполагать, что он постоянно закрывал глаза на реальное положение дел относительно Англии. Для этого он, по моему мнению, был слишком трезвым политиком, врагом фантазий и, при всей своей твердости, не страдал упрямством. Очевидно, это было веление судьбы – чтобы наше отечество именно тогда, когда в результате Балканских войн гордиев узел окончательно затянулся, потеряло человека, способного предотвратить приближавшуюся катастрофу и к тому же имевшего в своих руках необходимые для этого рычаги власти.

Я же потерял в лице фон Кидерлена покровителя, который в конце концов стал мне и другом. С 1904 года, когда я встретил его в Румынии, он проявлял ко мне постоянно растущее доверие, которое и сохранил до самой смерти.

71. Вторая Балканская война 1913–1914 годов

После окончания Второй Балканской войны, в которой Румыния, подстрекаемая Россией, напала на теснимую со всех сторон Болгарию и совершила бескровную и бесславную увеселительную прогулку до самых ворот Софии, я через своего друга Юлиуса Секуличи получил приглашение от Винтилэ Брэтиану461 приехать в Бухарест, где он хотел поговорить со мной о нефтяном вопросе.

Я последовал его приглашению в сентябре 1913 года и отправился в эту страну, в которой у меня было несколько друзей и которая неизменно интересовала меня с коммерческой точки зрения. Поскольку в это время tout Bucarest462 обычно еще находится в Синае, я поехал в Предял463, карпатскую идиллию, с которой меня связывало множество приятных воспоминаний.

На пограничной станции Предял и в Буштени, которые, как и Синая, являются популярными летними курортами, я встретил в поезде несколько старых знакомых, которые направлялись в Бухарест.

Беседуя с ними, я предчувствовал триумф, охвативший румын при их блестящем военном успехе. Назвать это победой они и сами не решались – все, похоже, прошло без единого выстрела, поскольку болгары по приказу командования постоянно отступали.

Румыния чувствовала себе владычицей Балкан, «балканской» страной, хотя еще несколько лет назад такое название вызвало бы у них возмущение, ведь они смотрят на Восток свысока. Все румыны пылали нескрываемой ненавистью к болгарам, хотя те не сделали им ничего плохого и сами могли бы пожаловаться на то, что северная Добруджа после Русско-турецкой войны отошла к Румынии, а теперь, после удачного нападения на Болгарию, румыны отняли у них и южную Добруджу.

С удивлением я увидел пока как бы в миниатюре то, что во время мировой войны проявилось в чудовищных масштабах, а именно что военная психология выявила в народах три момента: 1) ненависть к противнику, которого нужно ограбить; 2) стремление заклеймить противника как варвара (часто без всяких оснований); 3) демонизацию противника, обвинение его во всех мыслимых и немыслимых преступлениях.

Так, например, все румыны и румынки, с которыми мне тогда довелось общаться, уверяли меня, что у пленных болгар были обнаружены тысячи амулетов в виде отрубленных и засушенных ручек невинных румынских детей! Это же чудовищно, возмущались они. Такой свирепый, варварский народ не заслуживает ничего другого, как быть завоеванным!

Конечно, болгарские солдаты отнюдь не ангелы, что они и доказали румынам в 1916 году самым чудовищным образом. Но где, черт побери, они могли в 1913 году рубить «ручки» румынским детям, если они вообще не ступали на румынскую землю?.. Так шовинисты реализуют свои преступные замыслы, отравляя душу народа чудовищной ложью, чтобы подтолкнуть собственный народ к агрессии и оправдать собственные грабительские устремления.

72. Король и королева в Синае

В замке Пелеш я записался на аудиенцию и был приглашен на завтрак уже на следующий день.

Король Кароль был со мной так же любезен и приветлив, как в прежние времена, когда он с интересом следил за развитием руководимого мной предприятия. Он заметно постарел с тех пор, как принимал меня в последний раз, осенью 1910 года, его согбенная, старческая фигура не имела уже ничего общего с былым величием.

После завтрака, за кофе и сигарой, он с прежней живостью стал расспрашивать меня о России.

Потом разговор, естественно, пошел о недавно завершившейся балканской войне. Король с нескрываемым удовлетворением воспринял переданные мною слова графа Посадовского464 об успешной мобилизации румынской армии и о быстроте форсирования Дуная, которые я услышал в Берлине в генеральном штабе465.

Я тогда в последний раз видел этого представителя династии Гогенцоллернов, превратившего валлахские степи в богатую житницу, а малореспектабельные дунайские княжества в современную Румынию.

Весь внешний облик Кароля Великого, как его называли румыны в своем византинизме и самодовольстве, сильно преувеличивая значимость своего монарха, был отмечен печатью царственности. Его личность излучала естественное достоинство, характерное для уверенных в себе, уравновешенных людей, проникнутых чувством ответственности и долга. Эта необычайная верность долгу и строгая нравственность в физическом смысле слова были, пожалуй, самыми яркими чертами его духовного облика. Они сочетались с математически точным и острым умом, опиравшимся на великолепную память. Король прекрасно разбирался в людях; этим и объяснялась недоверчивость – ведь он насквозь видел своих румын. Его отличал здоровый эгоизм, а еще он был неутомимым тружеником. Все эти качества не оставили места фантазии и художественному восприятию мира.

Он никогда не производил на меня впечатления героической натуры – для этого он был слишком рассудочен – или человека, наделенного мужеством фаталиста. Я не раз – во всяком случае раньше – обращал внимание на то, что во время частных аудиенций или малых приемов глаза короля уверенно и ясно смотрели на собеседника, а на торжественных многолюдных приемах и официальных церемониях беспокойно метались, словно в