изголовья, держа голову императора и тихо говоря, что прощание с земным миром у него должно быть спокойным и светлым, потому что «вас любит русский народ, он знает, кто вы и что вы есть для России».

Смерть наступила в этот же день, 20 ноября. По собственному желанию Государь причастился. Он смог сам громко и ясно прочитать молитву «Верую, Господи…» Князь Николай Михайлович изумлённо записал в своём дневнике: «… умирает удивительно, как Патриарх».

Царь умирал, сидя в кресле и слегка наклонив голову влево; так и сидели они с императрицей голова к голове, друг к другу приклонившись. Священник медленно и отчётливо читал Евангелие. Император успел тихо вымолвить подруге своей жизни: «Будь покойна. Я – совершенно спокоен…»

Голова его прощально склонилась к головке царицы, правая рука опустилась на правое колено, и дух отлетел от могучего тела. Всё это было картиной потрясающего душу человеческого величия. Существует рисунок придворного художника Зичи, запечатлевший это мгновение. На нём выражение лица Государя действительно совсем спокойное, кроткое и едва не детское… Воистину это был момент ухода к Богу человека простой, большой и чистой веры. Николай II, глубоко взволнованный всем пережитым, сказал: «Это была смерть святого!» Кто бы тогда мог не согласиться с этими словами?

А далее всё происходило тоже с большой и трогательной священностью. Панихиду служили необычно. У изголовья поставили большую древнюю икону, принесённую кем-то из жителей. Богато шитых мундиров среди молящихся не было, а люди тут сразу собрались самые простые, вплоть до крестьян; все стояли вместе, в благоговейном печальном молчании. «Служба протекала не по обычаю царскому, а по обычаю народному, чему примеров никогда не бывало».

Кажется, это была панихида самая проникновенная по чистому народному чувству. И она по своей сердечности много превзошла торжественное прощание в Москве в Архангельском соборе.

Вот так всё было. И мы можем полагать, что эти, горем окрашенные дни, способны достаточней многих иных событий ярко и полно сказать о подлинности и искренности веры Царя-Хозяина.

Отношение к национальному искусству

Национальность есть ценность, творимая в истории

Н. Бердяев, «Судьба России»

…Много сказав об отношении Александра III к национальному искусству и к нашей православной Вере, мы, казалось бы, уже вполне прояснили «русскость» этого императора. Но ведь и для его современников, и для последующих россиян такое качество этого монарха было весьма удивительным… Удивительным уже потому, что, начиная с Петра I, все правители России были достаточно далеки от национальных особенностей и традиций главного народа страны, то есть русских.

И монархи не были в этом каким-то исключением, всё правящее сословие стран жило весьма отстранённо от остальной части населения империи. (Например, стоит напомнить, что российскому дворянству французский язык был гораздо знакомей, чем русский. Не случайно А. С. Пушкин, рассказывая о своей Татьяне Лариной, не без снисходительной иронии обмолвился, что она «выражалася с трудом на языке своём родном…»)

Нам могут возразить, что таковым нечувствованием народной жизни страдала не только русская дворянская интеллигенция. Могут привести пример Австро-Венгерской империи, где австрийское дворянство не знало ни чешского, ни даже венгерского языков. И это действительно так, но Россия не была «двуединой» империей (как Австро-Венгрия), в ней государственно образующая нация была одна и ею являлись русские: и здесь отстранённость от всего «материка» главного населения страны была самым удивительным (и мы бы сказали – ненормальным) явлением.

Однако ни русское дворянство, ни его элита не считали это чем-то странным, а тем более опасным. Они строили всю свою жизнь, откровенно копируя западные образцы – от моды до речи.

И вдруг ярко русский император! Что это такое?! Что за неожиданность?! Как к ней относиться?! И как она могла появиться?!

Дворянская элита, а тем более аристократия, оказалась и удивлена, и смущена, и даже в немалой мере рассержена.

Вот потому мы и хотим внимательней обратиться к столь неожиданной и единственной в своём роде национальной приверженности императора Александра III.

…Собственно, изначально-то она, кажется, и не прослеживалась. Второй сын императора Александра Николаевича и императрицы Марии Николаевны, родившийся 26 февраля 1845 года, долгое время жил как бы в тени своего старшего брата Николая, к которому относился с любовью и уважением. Может быть, прорусские наклонности второго сына долго и не замечали, потому что не готовили его к престолонаследию и не слишком внимательными были к нему? Может быть, и так.

Но судьба уготовила Александру Александровичу престолонаследие, и он стал цесаревичем от 12 апреля 1865 года, со дня смерти брата Николая. Вот с этих дней семья и озаботилась более серьёзным, чем прежде, образованием будущего монарха. Его воспитателями стали профессор А. И. Чивилёв и граф Б. А. Перовский. А из учителей нельзя особо не отметить историка С. М. Соловьёва, генерала М. И. Драгомирова, богослова К. П. Победоносцева. Вот здесь-то национальное влияние сказывалось уже несомненно. Может быть, именно этим людям случилось разбудить и укрепить национальные чувства Наследника, и, может быть, им Россия обязана явлению нового типа правителя?

Каким его тогда знали люди, наиболее близкие к Престолу? Вот какие отзывы о нём тогда прозвучали: «Серьёзен. Молчалив. Отличается крайней обдуманностью и осторожностью во всех решениях». Но вскоре стало известно, что «новый наследник открыто симпатизирует русской национальной политике и дарит своим расположением главных проводников названной идеи».

Попробуем присмотреться к ряду этих «проводников идеи». И начать, очевидно, нужно с самого откровенного и настойчивого, с Константина Павловича Победоносцева. Советская историография чётко определяла его крайним реакционером, крайним монархистом и крайним мракобесом («Победоносцев над Россией простёр совиные крыла…»). Едва ли стоит всерьёз рассуждать о «мракобесии», а крайний монархизм и глубокая консервативность Победоносцева бесспорны. Однако на них, очевидно, не следует смотреть лишь односторонне. Константин Павлович глубоко и искренне любил Россию, желал ей добра и очень заботился о простом русском народе. Хотя нельзя не признавать, что его труды и заботы (в частности о народном образовании и воспитании) были во многом вполне идеалистичными.

Но, даже признавая это, мы не можем не признавать и то, что Победоносцев являлся убеждённым государственником, противником безвластия и искренним русским патриотом. Академик Ю. В. Готье метко подмечал, что Константин Павлович не любил Александра II за его государственную дряблость и ненациональную политику, а также за недостаток благочестия и за семейную безнравственность. И эти недовольства были совершенно обоснованными…

Победоносцев справедливо считал, что в период коренного поворота курса государства как никогда необходима твёрдая рука его правителя. А коль у Александра II такое качество проявлялось слишком слабо, то Константин Павлович считал это главной причиной того, что великие реформы обернулись многими бедами и неудачами. И саму