между начальниками начинались больше из-за того, что князь Трубецкой считал себя выше князя Пожарского породой и обижался, когда Пожарский звал его в свой стан на совет с ним да еще с мясником Сухоруким. А Пожарский с Козьмой Минычем не хотели ехать в таборы, опасаясь, что казаки могут их убить, как Ляпунова.

Пожарский предложил Трубецкому съезжаться не в казачьих таборах и не в ополченском лагере, а в самой Москве, в Белом городе на Неглинной, там обсуждать все дела и там же завести все приказы. О своем сговоре оба начальника оповестили через гонцов все русские города. «Были у нас до сих пор, – писали они, – разряды разные, а теперь, по милости божьей, мы, Дмитрий Трубецкой и Дмитрий Пожарский, по челобитью и приговору всех чинов людей, стали заодно и укрепились, что нам да выборному человеку Козьме Минину Москвы доступать к Российскому государству во всем добра хотеть без всякой хитрости… И вам бы, господа, во всяких делах слушать наших грамот Дмитрия Трубецкого и Дмитрия Пожарского – и писать об всяких делах нам обоим. А которые грамоты станут приходить к вам от кого-нибудь одного из нас, то вы бы тем грамотам не верили».

После окончательного примирения ополченцев с казаками Трубецкой, Пожарский и Козьма Миныч Сухорукий решили не откладывать надолго взятие Москвы и назначили штурм на двадцать второе октября.

У Михайлы между тем гвоздем засела мысль вызволить Маланью, отплатить ей за все ее добро. Он хотел непременно сделать это до штурма, опасался, что жестокий польский капитан убьет Маланью сам, чтоб не отдавать ее русским.

Двадцатого октября в темную, ненастную ночь Михайла, засунув за голенище нож и привесив к поясу саблю, отправился, не сказав никому, через всю Москву к открытому им ходу. Главная трудность была в том, чтобы разыскать ход, в самом ходе все равно темень была ночью и днем. На всякий случай Михайла захватил трут и огниво, если ему не удастся ощупью найти ход. Но оказалось, что он хорошо запомнил дорогу и пришел как раз к тому месту, где начинался ход. Только в последнюю минуту он споткнулся о камни и полетел головой вниз в отверстие. По счастью, ступени лестницы начинались довольно высоко, он ухватился за верхнюю и успел удержаться. Только при падении сабля выскочила из ножен и загремела по каменным ступеням. Немного опомнившись, он высек огонь и стал искать саблю, но никак не мог найти, сколько ни шарил. Должно быть, она провалилась в одну из щелей между камнями. Михайла торопился и решил махнуть рукой на саблю. Все равно, если поднимется тревога, он один с саблей не отобьется от ляхов, а если ему удастся вывести Маланью тайком, ему никакого оружия не надо будет.

Он быстро спустился по лестнице, пробрался через ход и поднялся на другом конце наверх. Прошлый раз, уходя обратно, он не забыл опустить подъемную дверь, но засыпать ее сверху мусором он конечно, не мог и теперь немного опасался, что ляхи забрели за чем-нибудь в часовню, наткнулись на вход и завалили его.

Но ему повезло. Как только он уперся головой в дверь, она начала подниматься легче, чем первый раз, и через минуту он уже был в часовне. Он сразу же ощупью прошел к двери и притворил ее. Кругом было тихо и темно. Шел дождь. Михайла прислушивался. До него не доносилось ни звука. Но вот раздался какой-то выкрик, и сразу же ему ответил другой такой же. Должно быть, это перекликались караульные на стене. Ему надо было незаметно выйти и попробовать пройти Спасские ворота. Та баба говорила, что Маланья живет у капитана в сторожке у ворот. Он забыл спросить, по какую сторону ворот – отсюда или из Кремля. Он старался припомнить, когда они со Степкой ходили к патриарху, где была сторожка. Как будто с той стороны, изнутри. Коли бы здесь, так капитану, верно, ту часовню и отдали бы, – им ведь наши святыни ни к чему.

У Спасских ворот никакой сторожки не было, и самые ворота были не заперты. Ведь Китай-город, как и Кремль, был весь в руках у ляхов, так и запирать было не от кого. Михайла смело вошел под темный свод. Держась за стену, он медленно пробирался под сводом к внутренним воротам. Те-то ворота, пожалуй, заперты. Как-то он через них проберется? Все время он протягивал вперед одну руку, чтобы нащупать ворота. Наконец рука ткнулась в обитую железом стенку. Это, верно, калитка для пешеходов. Только что он начал ощупывать ее, как снаружи загремел засов и калитку распахнули. Михайла еле успел отскочить к стене и отступить глубже под свод. Мелькнул свет, и в освещенном отверстии показался невысокий человек в блестящем шлеме. Сабля загремела, задев за порог, зазвенели шпоры, и сиплый сердитый голос крикнул что-то, – верно, по-польски, – Михайла не понял.

Михайла почему-то решил, что это и есть Маланьин капитан. Он прижался к стене и ждал, что будет. Капитан захлопнул калитку и загремел ключом.

«Что если он унесет ключ?» – подумал Михайла.

Капитан повернулся и зашагал посредине свода, что-то негромко бормоча.

Михайла бросился к калитке. «Если ключа нет, – мелькало у него, – догоню и заколю ножом, а ключ добуду». Но ключ торчал в замке. Верно, капитан боялся не того, что туда кто-нибудь проберется, а чтоб оттуда кто не выбрался.

Михайла притаился, выжидая, когда шаги капитана замолкнут. Как только все затихло, он бросился к калитке и повернул ключ, стараясь, чтоб он не очень сильно загремел. Он и правда щелкнул слабо, и калитка отворилась почти бесшумно. Михайла вынул ключ, переступил порог и оглянулся. Направо стоял небольшой домик, с другой его стороны, верно, было оконце, и из него на землю падал свет, слегка разгоняя мрак кругом.

Михайла пробрался к оконцу и заглянул. На лавке сидела Маланья, опершись на локоть.

Михайла вернулся к калитке, замкнул ее изнутри и сунул ключ себе за пазуху. Так-то капитан не сразу обратно попадет, коли вернется. Потом он бесшумно поднялся на крылечко и потянул дверь. Она была заперта. Он негромко постучал. Сначала все было тихо, потом послышались торопливые шаги, и знакомый женский голос спросил сердито:

– Чего тебе? Почто вернулся?

– Малаша, – зашептал Михайла, прижавшись губами к самой двери, – то я, Михайла. Слышишь? Впусти меня. Аль не признаешь?

За дверью раздался какой-то не то стон, не то вскрик, и тот же голос крикнул:

– Михайла! Не может статься!

– Говорю – я самый, проговорил Михайла чуть погромче. –