class="p1">Михайла повернул свою лошадь. Казаки быстро вскакивали на коней, и когда он оглянулся, за ними с гиком и криками мчалась целая лавина. Переправившись через Москву-реку, казаки с тыла ударили на поляков, смяли их и заставили отступить, бросая обозы, которые те старались провезти в Кремль к осажденным полякам.

Но кое-где поляки еще держались. Держались они и у Крымского брода. Козьма Миныч, стоявший неподалеку и следивший за ходом боя, подошел к Пожарскому и попросил того дать ему людей, чтоб помочь нашим.

– Бери, кого хочешь, – сказал Пожарский.

Итти за Козьмой Минычем вызвались все, и в несколько минут его окружил большой отряд. Он ударил с ним на ляхов с неслыханной силой. А те, напротив, видя свежий отряд, мчавшийся на них, пришли в полное смятение. Две роты, охранявшие брод, побежали, топча друг друга. Поляки потеряли тут пятьсот человек. Это окончательно решило участь боя.

Ходкевич поспешно отступил.

Еще несколько дней пытался Ходкевич пробиться к Кремлю, но это ему не удавалось. Наконец, седьмого сентября, он дал знать осажденным через лазутчика, что уходит под Смоленск, где стоит король Сигизмунд со всей армией, и скоро вернется с подкреплением. Михайла участвовал во всех схватках с ляхами и всегда лез туда, где бой был всего жарче. Но польские сабли точно обходили его. Кончался бой, а он оставался невредимым. Товарищи удивлялись на него. Видели, что на рожон лезет парень, а хоть бы царапину получил «Заговоренный ты, видно», говорили они.

Ушел Ходкевич. Настало в лагере затишье. Михайле это было тяжелей всего. Только покуда он бился, ни о чем он не думал. А как тихо было, места он себе не находил. Не шла у него с ума Марфуша. Чтоб много не думать, стал Михайла бродить по Белому городу. Да там еще тоскливей было. Пусто везде, одни пни погорелые торчат. Прошел он и к Введенью, где Пожарский с ляхами бился и где Пушкарский двор был. Там тоже все разорено было. И усадьба Пожарского тоже. Тын весь выгорел, так что и не понять, где та усадьба кончалась.

В одном месте как-то странно камни навалены. Подошел туда Михайла, расшвырял камни, заглянул, а там точно дыра в земле глубокая. Ухватился он за камни и спустил ноги. Ноги во что-то уперлись. Вроде как ступени. Лестница будто куда-то под землю вела. Стал он по ней спускаться. Глубоко. Тьма – зги не видать. А там будто ход какой-то начинался. Бог его знает, куда вел он. Может, засада там? Ну так что? Хоть узнает. А убьют, так тому и быть. Ничего он теперь не боялся. «А может, – мелькнуло у него вдруг, – тот ход в Кремль ведет? Можно попытать Маланью вызволить».

Шел он и шел, все дальше да дальше. Кое-где земля обвалилась, но пролезть все можно было. И куда тот ход ведет? Наконец опять лестница началась, в земле вырубленная, как в том конце. Михайла поднялся. Верхние ступени обвалились, а все-таки выбраться можно, хоть и не легко. Выход прикрыт подъемной дверью. Михайла уперся в нее головой и стал изо всех сил напирать. Наконец подалась дверь: запора, видно, снаружи не было. А как отвалилась она, с нее так и посыпался всякий мусор. Верно, давно ее не поднимали. Вылез он – темно. Оглянулся кругом. Где это он очутился? Только сверху немного свет пробивается. Как немного пригляделся, стал различать стены кругом, а в одной стороне поблескивает что-то. Подошел поближе – крест словно большой, – должно быть, распятие было, да ляхи, верно, Христа сняли, серебряный, верно, был, а то и золоченый. Часовня, должно быть. Вот коли она снаружи заперта, так все одно из хода не выберешься. Михайла подошел к двери, налег на нее плечом, она приоткрылась. Вон оно что – у самых Спасских ворот часовня. Выйдешь, сразу могут ляхи с кремлевских стен увидать – догадаются про ход. А, может, тот ход еще и Пожарскому на пользу будет. Надо его повестить. Прямо-то не выйдешь. У всех ворот в Китай-городе караулы.

Михайла пошел тем же ходом назад. Выбрался в Белый город и побежал к стану Пожарского. У его палатки Степка прохаживался. Хоть и не белый у него кафтан, а все-таки нарядный. Видно, что при главном начальнике состоит.

Давно Степка не видал Михайлы. Да и неохота ему была. После разговора в Кинешме в обиде Степка был на него. Как старался для него, а он… Ну, все-таки поздоровались они, и как узнал Степка, что у Михайлы к князю Пожарскому дело, пошел спросить и скоро вернулся, сказал, что ждет его князь.

Князь Пожарский ласково встретил Михайлу. А когда Михайла рассказал, с чем он пришел, Пожарский очень его благодарил.

– Ведь вот, – сказал он, – и моя усадьба там по близости была, а не знал я про тот ход. Видно, еще до меня, при Иване Грозном, прокопан был. Я-то мальчишкой еще тогда был, а слыхал, что Грозный царь любил тайные ходы проделывать, чтоб мог он ненароком из Кремля выбраться – поглядеть, что по-за стенами делается. А нам то на руку. Ляхи, стало быть, не нашли. Можем мы ночью прямо на Красную площадь пробраться и оттуда Кремль обстрелять ядрами. Верно сказывал Козьма Миныч – молодец, мол, Михайла. Вот, как возьмем Москву, мы тебя щедро наградим. Сказывал мне Козьма Миныч – воли ты домогаешься. Пять лет за нее бился. Заслужил. Вот мы и выкупим тебя у твоего князя Воротынского. Рад будешь, небось, Михайла?

– Спасибо на добром слове, милостивый князь, – сказал Михайла. – Только почто ж выкупать-то, казну тратить? Ведь как ляхов прогоним да царя нового русский народ выберет, царь перво-наперво волю холопам даст. Вор Дмитрий, и тот обещался, а праведный православный царь, ведомо, даст. Сколько за него да за веру хрестьянскую холопы крови своей пролили!

Князь Пожарский с удивлением посмотрел на Михайлу.

– Что ты, Михайла, перекрестись, – сказал он, кто это тебе ересь такую в голову вбил? Как это можно, чтобы всем холопам волю дать? А как же бояре-то? Не самим же им землю пахать? Те думы бросить надо, Михайла. Самой что ни есть глупостью выдумал ты то. Никогда новый царь того не сделает.

Михайла хотел возразить князю, но слова не шли у него с языка, он только широко раскрытыми глазами смотрел на Пожарского, точно не понимая, что тот говорит.

– Ты сам рассуди, – продолжал уговаривать его князь. – Как же государство будет стоять без холопов? Не бывает того. По всем державам, не