Проведя на посту первого секретаря казахской компартии 30 лет, Кунаев вынужден был оставить свою должность в 1986 году — “по состоянию здоровья”. На покое он жил через дорогу от парка, названного в его честь. Главной достопримечательностью парка был громадный монумент: гранитная голова великого человека на циклопическом постаменте. Дом 119 по улице Тулебаева походил на второразрядную гостиницу в Майами. Кроме Кунаева, здесь жили еще двое казахских партийных лидеров.

Впервые отправляясь на встречу с Кунаевым, я решил просто появиться у него на пороге, а там будь что будет. Это оказалось глупостью. Во дворе меня остановил охранник из КГБ. Он ясно дал мне понять, что не советует приближаться хотя бы еще на один шаг к дому Кунаева: его рука скользнула к кобуре. Тогда я попробовал действовать согласно этикету. Через знакомого мне по Москве казахского журналиста из самых послушных я попросил Кунаева о встрече. Я отправил ему список вопросов в духе “Каковы главные достижения Казахстана при советской власти?”. Пока мы ждали ответа от Кунаева, родня журналиста угощала нас обедом из многих перемен. Вечер был очень долгий. Тесть журналиста напился привезенным мною в подарок коньяком и несколько часов с любовью говорил о сталинской “железной руке”. Все мы от души налегали на блюдо, которое, как мне позднее рассказали, представляло собой “вкуснейшую лапшу” с измельченным лошадиным сердцем. На вкус как курица, уверяли меня. Это было совсем не так.

Наконец нам позвонили от Кунаева. Он согласился принять нас завтра в одиннадцать утра.

Вчетвером мы приехали на пять минут раньше.

— Вы куда? — спросил нас охранник.

— У нас встреча с Кунаевым.

— Это невозможно, — отрезал охранник.

— Это правда. В одиннадцать у нас интервью. Он нас ждет.

— Документы!

Мы протянули ему самые разные бумаги, и охранник отправился к специальному телефону. Поговорив некоторое время, он вернулся к нам с улыбкой победителя.

— Американцу нельзя, — сказал он непререкаемым тоном.

Было ясно, что московские власти не хотели предоставлять Кунаеву площадку для публичных выступлений, тем более в американской газете. Они готовы были позволить ему жить в относительной роскоши, в окружении коллекций зажигалок и импортных ружей, но содействовать его возвращению на политическую сцену не собирались. Горбачев однажды уже обжегся с Кунаевым. Сняв его в 1986-м, он совершил ошибку: назначил на его место чужака, русского — Геннадия Колбина. Этого Кунаеву и было надо. Его клан только поощрял бунты против русских: латентный национализм играл ему на руку. Горбачев вскоре осознал свою ошибку и поставил вместо Колбина казаха — Нурсултана Назарбаева. Но инцидент в Алма-Ате дал Кремлю понять, что в Советском Союзе, что бы ни утверждала мифология, национальные вопросы были не решены. Напротив, за полвека притеснений сложилась целая карта локальных возмущений и обид. Алма-Ата стала прологом ко многим национальным выступлениям, к которым Москва оказалась не готова.

Я стоял и ждал на улице. Через час казахи вышли от Кунаева с сияющими лицами. “Кунаев расстроился, что вас не пустили, — сказал мне один из них. — Он сказал: «Похоже, я уже не хозяин в собственном доме»”.

Казалось, я так и не встречусь с поверженным доном. Но в тот же день, когда я разговаривал с другим казахским политиком, один из журналистов зашел в кабинет, похлопал меня по плечу и посоветовал побыстрей “закругляться”. Он позвонил Кунаеву и договорился о встрече: на улице, рядом с Дворцом культуры.

Через полчаса к нам подкатила “Волга”, примерно такая же, как у Алиева. Кунаев, сидевший на заднем сиденье, с трудом вылез из машины. Он был громадный, седовласый, в костюме в узкую белую полоску. Он носил темные очки и опирался на резную палку из красного дерева, похожую на посох Мобуту,[71] символ его власти. У Кунаева была фантастическая улыбка — удалая и снисходительная одновременно, улыбка монарха. Я не успел ничего спросить: он с ходу начал монолог о таком-то и таком-то юбилее Казахстана, о производстве зерна и необходимости сохранять памятники большевистского государства. “Я никогда не колебался, — заявил он. — Я человек ленинской линии партии. Не забывайте это”. Мы дали слово, что не забудем.

Когда наконец я задал ему несколько серьезных вопросов — о Горбачеве, о политике, — Кунаев со смехом от них отмахнулся. Покрутив в руках набалдашник своей трости, он продолжил монолог.

Я прервал его:

— Многие казахи хотят, чтобы вы вернулись в политику. Вы готовы к этому?

— Я не против, — ответил он. — Пусть решает народ. Но завтра, знаете ли, я занят. Еду охотиться на уток. Обожаю охотиться на уток.

Закат партийной мафии начался после смерти Брежнева, в период короткого правления Юрия Андропова. Андропов совершил много зла — в частности, в бытность председателем КГБ жестоко преследовал диссидентов. Но он действительно вернулся к ленинской традиции аскетизма. Сам Андропов был человеком порочным, настоящим изувером. Человека, который возглавлял посольство в Будапеште в дни советского вторжения в Венгрию в 1956 году, никак не назовешь невинным агнцем. “Я всегда считал Андропова самым опасным из всех, потому что он был умнее остальных”, — говорил мне Александр Яковлев.

Однако к достоинствам Андропова можно было отнести его возмущение уровнем коррупции и разложения, которые поразили страну при Брежневе. Во главе КГБ Андропов затеял масштабное независимое расследование партийных махинаций и собирал сведения о состоянии государственной экономики. Когда Брежнев умер, Андропов за несколько месяцев своего правления успел отдать приказ об аресте самых отъявленных партийных и милицейских мафиози. Он так перепугал коррупционеров в аппарате ЦК, что несколько высокопоставленных чиновников брежневского круга покончили с собой: кто застрелился, кто отравился угарным газом, кто ушел из жизни каким-то другим способом.

Уцелевшие брежневские соратники не слишком горевали, когда Андропов серьезно заболел. Партийной мафии ненавистна была мысль о реформах, которые могут поставить под вопрос ее благоденствие. Как писал в 1991 году Солженицын: “…развращенный правящий класс — многомиллионная партийно-государственная номенклатура — ведь не способна добровольно отказаться ни от какой из захваченных привилегий. Десятилетиями она бессовестно жила за счет народа — и хотела б и дальше так”.

Если бы не это стремление элиты к власти и привилегиям, Горбачев мог бы стать генсеком на год с лишним раньше. Аркадий Вольский, бывший помощник Андропова и один из главных людей в ЦК, рассказал мне, как брежневцы из политбюро оттеснили от власти Горбачева, протеже Андропова, и назначили генсеком “своего человека” — смертельно больного аппаратчика Константина Черненко. В декабре 1983 года Андропов лежал в больнице с отказывающими почками и заражением крови. Его помощники по очереди навещали его: узнавали его решения по серьезным вопросам и приносили на подпись документы. В субботу перед пленумом ЦК, который должен был состояться во вторник, Вольский приехал к Андропову в кремлевскую больницу на окраине Москвы, чтобы помочь шефу написать речь. Андропов был не в состоянии присутствовать на пленуме: кто-то из политбюро должен был зачитать речь от его имени.