По сравнению с теми, кто не боялся тюрьмы, мои друзья не были героями. Мы воздерживались от прямых действий. Это был компромисс. Но этот компромисс был из тех, на которые идешь, если живешь в клетке со львом. Понять можно, но гордиться нечем. Когда я сам чувствовал, что должен что-то сказать, я говорил. Но я не совал голову в петлю. Я пользовался эзоповым языком. Я намекал, упоминая прогресс, но больше ничего. Наши публикации лишь намекали на наши истинные мысли”.

Однако статья “Слово — тоже дело” выходила за рамки эзопова языка. В 1970 году Карпинский дал экземпляр статьи историку-марксисту Рою Медведеву. Однажды ночью Медведев позвонил Карпинскому и сказал, что агенты КГБ обыскали его квартиру и забрали все рукописи, которые смогли найти, в том числе “Слово — тоже дело”. Несколько следующих лет Карпинский не подозревал о нависшей над ним угрозе. Он менял места службы: был сотрудником Института социологии, заведующим редакцией марксизма-ленинизма в издательстве “Прогресс”. В 1975 году во время работы над рукописью его друга Отто Лациса — книгой “Год великого перелома”, в которой давался анализ коллективизации и сталинизма, — его вызвали для беседы в КГБ. Беседовал с ним, как водится, старый приятель: соратник по комсомольской работе Филипп Бобков, ставший одним из самых одиозных деятелей в органах госбезопасности. Карпинский попробовал свести дело к шутке. “Когда ты приходил ко мне, у меня всегда был чай с печеньем, — сказал он Бобкову. — А ты мне даже чаю не предлагаешь. Не очень-то вежливо!” Бобков даже не улыбнулся. Порочащие Карпинского документы он переслал в Комитет партийного контроля, и Лена Карпинского, сына друга Ленина, надежду партии, в одночасье из этой партии исключили. Известно, что Суслов смотрел на метаморфозу Карпинского как на личное предательство.

Теперь Карпинский для заработка занимался любым делом — в частности, получал копеечное жалованье в государственном агентстве, заказывавшем картины и памятники художникам. Он поддерживал связь с друзьями, говорил о политике, подолгу жил на даче, которая ему осталась от отца. Казалось, что “время подведения итогов”, о котором он писал в своей статье, время, когда инакомыслие станет культурным и политическим фактом повседневности, наступит еще очень и очень нескоро.

Даже когда Горбачев пришел к власти, Карпинский и подумать не мог, что перемены начнутся так быстро. Ничто этого не предвещало. Хотя либералы в политбюро поставили Егора Яковлева, друга Карпинского, редактором “Московских новостей” и велели ему превратить этот бесплатный листок для туристов, выходивший на русском и еще нескольких языках, в “трибуну реформ”, гласность в первое время состояла исключительно из намеков и экивоков. Тот, кто попробует сегодня перечитать подшивки “Московских новостей” за 1987 и 1988 годы, утонет в море невнятицы. Поначалу барьеры казались непреодолимыми, победы давались с тяжелейшими усилиями. Когда редакция “Московских новостей” захотела напечатать всего лишь некролог писателя-эмигранта Виктора Некрасова, за разрешением пришлось обращаться в само политбюро, и разрешение это было дано после долгих дискуссий.

“Но перемена все равно была грандиозной, — говорил Карпинский. — Разница между оттепелью и гласностью — это разница в температуре. Если при Хрущеве было плюс два, при гласности потеплело до плюс двадцати. Оттаивали глыбы льда — мы говорили не только о культе личности Сталина, но и о ленинизме, марксизме, о самой сущности системы. Ничего такого при Хрущеве не было. Была лишь узкая щель, сквозь которую можно было увидеть культ Сталина. Никаких реальных изменений не произошло. И мы видели, что все это можно отменить, вернуть на круги своя. Бюрократия, партия, КГБ, весь репрессивный аппарат, направленный на интеллигенцию и прессу, — все оставалось на своих местах”.

“Московские новости” предоставили Карпинскому трибуну и помогли его реабилитации. В марте 1987 года он опубликовал там длинную статью “Нелепо мяться перед открытой дверью”. Как и другие его либеральные тексты, этот был половинчатым. Карпинский ритуально обвинил Запад в лицемерной заботе о диссидентах, однако обозначил и важное положение, которое много обсуждалось в правительстве, но почти не выносилось на публику: критику Сталина, начатую в 1956 году, надо углубить. Бессмысленными будут реформы без тщательного осмысления “коренных” проблем страны, червоточин в ее истории и основах.

Карпинский хотел восстановиться в партии — не столько из чувства мести, сколько из желания занять подобающее место в политической институции, которая по-прежнему оставалась центральной. Но неуступчивый председатель Комитета партийного контроля Михаил Соломенцев попросту высмеял Карпинского. Из толстой папки, собранной, вероятно, сотрудниками партийного аппарата и КГБ, Соломенцев извлек экземпляр статьи “Слово — тоже дело” и, потрясая им, закричал: “Ты не разоружился идеологически! В нашей партии ничего не изменилось!”

Но это была неправда. Острые идеологические разногласия внутри партии превратились в секрет Полишинеля — шла открытая борьба, и Карпинскому было необходимо заручиться поддержкой влиятельных партийных либералов. В июне 1988 года трое его старых друзей — Юрий Афанасьев, Николай Шмелев и Юрий Карякин принесли на XIX Всесоюзную конференцию КПСС петицию с требованием восстановить Карпинского в партии. Это сработало: помогли и его старые знакомые Александр Яковлев и Борис Пуго. В следующем году Лен Карпинский был уже штатным обозреватерем “Московских новостей” — он стал, по его словам, “золотым мальчиком в возрасте”.

Гейдар Алиев чувствовал себя униженным. На протяжении 20 лет он был первым секретарем компартии Азербайджана, а в 1989 году его выставили из горбачевского политбюро и ославили в “Правде” как коррупционера. И теперь он должен был сидеть на заднем сиденье в унылой “Волге” рядом с американским журналистом. Все партийные выскочки — карпинские, яковлевы, даже сам Горбачев — его предали. “Когда мы сделали Горбачева генеральным секретарем, мы и понятия не имели, к чему это приведет!” — говорил он. Падение с властных высот сказалось на его здоровье. У него случались сердечные приступы, лицо было восковой бледности. Всем, кто готов был его слушать, он жаловался на нищету. Но в Алиеве еще чувствовалось какое-то слащавое обаяние: он был словно пародией на Уильяма Пауэлла[66], иронически изображающего королевскую елейность. “Вы должны гордиться, — сказал он мне, пока мы ехали на его роскошную дачу в Успенском. — Я нечасто даю аудиенцию”.

В далекой молодости карьера Алиева чуть не рухнула: его обвинили в попытке изнасилования. На дисциплинарном слушании он едва избежал исключения из партии — не хватило одного голоса. Разумеется, никакого расследования дальше не проводилось: партийного разбирательства было достаточно. В 1969 году Алиев в ранге начальника республиканского КГБ начал кампанию против коррупции. Он планировал только разделаться со своими врагами и возвысить себя и свой клан, но успех кампании оказался феноменальным. Встав во главе компартии республики, он управлял Азербайджаном, так же как семья Гамбино — портом Нью-Йорка. Каспийская икряная мафия, сумгаитская нефтяная мафия, фруктово-овощная мафия, хлопковая мафия, таможенно-транспортная мафия — все они перед ним отчитывались, обогащали его, преклонялись перед ним. Алиев распространил свою власть и на интеллектуальную жизнь республики. Он назначил своих родственников начальниками всевозможных учебных и академических институтов, те брали огромные взятки с ученых, искавших работу по профессии.