Пока Иван Алексеевич содержался в Березове, Наталья Борисовна выплакала у майора Петрова разрешение тайно видеться с супругом и через небольшое оконце передавать ему пищу. Здесь мы опять возвратимся к «Запискам» Н. Б. Долгорукой. Они составлялись Натальей Борисовной в 1767 году, то есть почти три десятилетия спустя после трагической гибели супруга и его родственников. Она не могла не знать или на худой конец не могла не догадываться о роли супруга в событиях, закончившихся его казнью. Но Наталья Борисовна пронесла беспредельную любовь к супругу через всю жизнь (1714–1771): в «Записках» читатель не обнаружит ни единого слова осуждения князя Ивана, ни единого упрека в его адрес, рано оставившего ее вдовой. Обратимся еще раз к «Запискам», в которых она, оставшись с семилетним сыном Михаилом, образно описывает свои переживания после исчезновения супруга: «Я кричала, билась, волосы на себе драла, кто ни попадет встречу, всем валяюсь в ногах, прошу со слезами: помилуйте, когда вы християне, дайте только взглянуть на него и проститься! Не было милосердного человека, не словом меня кто утешил, а только взяли меня и посадили в темнице и часового, примкнувши штык, приставили».

В то время когда Наталья Борисовна томилась в неведении, что сталось с ее супругом, Иван Алексеевич в ножных и ручных кандалах давал показания в тобольской тюрьме тому самому Ушакову, который по-актерски мастерски сыграл в Березове роль доброжелателя, а теперь представшему суровым следователем. Князю было предложено ответить на шестнадцать вопросов, составленных на основании доносов Тишина и сведений, которые удалось выудить Ушакову в Березове. Среди них значились «о вредительных и злых словах» в адрес императрицы и цесаревны Елизаветы Петровны, о его намерении постричь цесаревну в монахини, о бесполезности доносить на него, князя Ивана.

Главное показание Ивана Долгорукого состояло не в ответах на поставленные следствием вопросы, а в добровольном, во всех подробностях рассказе о том, что происходило в Головнинском дворце в ночь с 18 на 19 января 1730 года: кто присутствовал на совещании, созванном князем Алексеем Григорьевичем, кому пришла в голову мысль составить подложную духовную, кем что было сказано по этому поводу, как он, князь Иван, хвастал, что умеет подделывать подпись Петра II, о фельдмаршале Василии Владимировиче, который в знак протеста против намерения А. Г. Долгорукого закрепить трон за помолвленной дочерью покинул совещание и, наконец, как он, князь Иван, поехал с духовной в Лефортовский дворец, но возможности подписать ее «за тяжкою болезнью не получил», рассуждение о том, что, если император не в состоянии подписать духовную, тогда в оборот будет пущена подложная в надежде на то, что «руки де ево, князь Ивановой с рукою его императорского величества может быть не познают».

В связи с этими добровольными признаниями напомним одну существенную деталь. 9 апреля 1730 года, когда состоялся указ о ссылке Алексея и Сергея Долгоруких с семьями в дальние деревни, у всех Долгоруких спрашивали «о завещательном письме Петра II». Тогда Иван Алексеевич под угрозой «объявить самую истинную правду под смертной казнью» показал: «Ни о какой духовной, или завещательном письме, или проектах никогда ни от кого не слыхал и у самого не бывало»[226].

Спустя восемь лет, то ли будучи надломленным суровым содержанием в Березове и Тобольске, то ли под влиянием наступившего раскаяния, то ли потому, что не отдавал отчета о последствиях чистосердечного признания, князь Иван рассказал о подлинных событиях в ночные часы в Головнинском дворце, причем не только Ушакову, но и березовским священникам, которым каялся в грехах еще за несколько лет до своего ареста и тем впутал их в историю, плачевно для них закончившуюся.

Несколько слов о «герое» эпопеи Тишине. Хотя он и был обвинен в том, что имел сведения, полученные от Ивана еще в 1736 году, о подложной челобитной, но не донес, так как получал от Долгоруких подарки, тем не менее он был переведен секретарем в Москву и в награду ему выдали 600 рублей, полученных им в рассрочку, «понеже он к пьянству и мотовству склонен»[227].

Среди оговоренных князем Иваном родственников самой колоритной фигурой был Василий Лукич Долгорукий, и не только потому, что он по образованности, эрудиции и интеллекту стоял на голову выше князя Алексея Григорьевича и его сына, сделавших блистательную карьеру благодаря, как говорили в XVIII веке, «случаю», а потому что успехов достиг службой и заслугами — он мог гордиться не только породой, происхождением, но и личным вкладом в укрепление престижа России в Европе. Короче, Василий Лукич — личность историческая, в то время как Алексей Григорьевич и его брат Иван, равно как и сын Иван, остались бы личностями, историками не замеченными.

Василий Лукич подвизался на дипломатическом поприще. Тринадцать лет, с 1687 по 1700 год, он провел в Париже, находясь в свите своего дяди Якова Федоровича Долгорукого. В столице Франции при дворе Людовика XVI он приобрел навыки светского обхождения, лести, угодничества и деспотических нравов и в то же время наряду с европейским лоском усвоил азы европейской культуры. Вслед за Францией он шесть лет провел в Польше, причем тоже не на первых дипломатических ролях, а находясь в свите другого дяди — посла в Варшаве Григория Федоровича Долгорукого. Наконец он, набравшись опыта, стал послом русского двора в Дании. В 1724 году он вновь возвращается в Польшу, теперь уже в должности посла. Эта должность позволила ему познакомиться с вдовствующей Курляндской герцогиней Анной Иоанновной, как отмечалось выше, при пикантных обстоятельствах — он должен был пресечь попытку Морица Саксонского жениться на вдове, а также прилагать усилия по избранию Меншикова герцогом Курляндским. Оба поручения он выполнял не слишком ретиво, чем завоевал симпатии Анны Иоанновны. Именно поэтому, когда в Верховном тайном совете возник вопрос, кому возглавить депутацию, отправлявшуюся с кондициями в Митаву, самой подходящей кандидатурой сочли Василия Лукича, у которого было два неоспоримых преимущества — навыки дипломата и личное знакомство с избранной императрицей.

Неизвестный художник. Портрет Василия Лукича Долгорукова.

Пер. пол. XIX в. Государственный музей истории Санкт-Петербурга.

Василий Лукич проявил усердие не только из желания оправдать доверие, оказанное ему коллегами по Верховному тайному совету, но и из идейных побуждений — напомним о его активнейшем участии в составлении кондиций. Но особенное рвение он проявил при доставке императрицы в Москву: в пути, во время пребывания ее в Всехсвятском и даже в Кремле. Роль соглядатая за императрицей, разумеется, раздражала ее, ущемляла самолюбие, и Василий Лукич из человека, к которому в свое время курляндская герцогиня питала доверие и проявляла благосклонность, превратился в злейшего врага.

Анна Иоанновна была не единственным врагом князя. Он не мог рассчитывать на приязнь еще двух могущественный людей из ближайшего окружения императрицы — Бирона и Остермана. Причиной для вражды Бирона было стремление Верховного тайного совета, которое претворял в жизнь Василий Лукич, воспрепятствовать появлению в России фаворита, императрица должна была оставить своего возлюбленного в Курляндии. Тайную ненависть к Василию Лукичу питал и Остерман, вынужденный терпеть унижения не только от надменного дипломата, но и от всех представителей аристократических фамилий, входивших в Верховный тайный совет, высокомерно относившихся к безродному пришельцу из-за рубежа, вынужденному подлаживаться под их капризы, угождать им.