На свободе фельдмаршал находился недолго. Как доносил К. Рондо в Лондон, «Долгорукий в ответ на повеление императрицы присягнуть герцогине Мекленбургской позволил какие-то шутки, за что 19 декабря был арестован и приговорен к смерти, но императрица помиловала и велела содержать в Шлиссельбурге в строгом заточении»[235]. Манифест, обнародовавший вину фельдмаршала, взятого под стражу 23 декабря 1731 года, определил так: В. В. Долгорукий, «презря нашу к себе многую милость и свою присяжную должность, дерзнул не токмо наши государству полезные учреждения непристойным образом толковать, но и собственную нашу императорскую персону поносительными словами оскорблять»[236].

Ключ к расшифровке загадочных слов Манифеста о том, что фельдмаршал позволил себе «полезные учреждения непристойным образом толковать», дает депеша поверенного в делах Франции Маньяна, оказавшегося среди иностранных дипломатов наиболее осведомленным человеком: «Опала его связана с тем, что он осудил перемены в армии, что он, будучи опытным офицером, мог бы подать более разумные предложения»[237]. Под переменами в армии подразумевалась предложенная и осуществленная Минихом реформа по образу прусского армейского порядка.

Для нас представляет огромный интерес одно из показаний князя Василия Владимировича. На вопрос следователей, почему он не объявил о духовной в 1730 году, фельдмаршал ответил: «Думал я, что и кроме моего показания императрице известно, понеже по пришествии в Москву ее величество изволила ему сказывать, что князь Василий Лукич доносил ей во время шествия из Курляндии о дерзости князя Сергея и князя Ивана Григорьевичей, что они министров бить хотели, ежели советы их слушать не станут, и притом ее величество спросила меня: было ли так? И я ей донес, что о их дураческом дерзновении что мне и доносить, когда уже князь Василий Лукич доносил; к тому же граф Гаврила Головкин о том, что князь Алексей с братьями дочь свою желая наследницею престола учинить, ведал, и оный граф Головкин благодарил меня, что от этих замыслов князя Алексея с братьями отвращал, посему надеялся, что и чрез графа Головкина ее величеству уже донесено».

Из показания следует важный вывод о том, что императрице и ее немецкому окружению было еще в 1730 году известно о намерении Алексея, Сергея и Ивана Долгоруких вручить императорский скипетр Екатерине Алексеевне. Нам, однако, неясны мотивы, почему этими сведениями не воспользовались в том же 1730 году, когда определяли меру наказания Долгоруким. Почему о них вспомнили только в 1738 году, когда в рассказе о ночном заседании Долгоруких с 18 на 19 января Иван Алексеевич поведал во время следствия о том, о чем императрице было известно восемь лет назад. Ответ может быть только один: это был акт мести и устрашения. В самом деле, Долгорукие не представляли никакой угрозы ни императрице, ни ее немецкому окружению — за всеми ими, морально надломленными, находящимися в ссылке или в тюремном заточении, следили десятки пар глаз.

Следствие не обнаружило ни поползновений на трон, ни стремления поднять бунт. Но Бирону и Остерману всюду мерещилась опасность. Указ о казни Долгоруких был обнародован 12 ноября 1739 года, то есть четыре дня спустя после того, как они были казнены.

Поскольку указ обобщил показания подсудимых, есть смысл коротко изложить его содержание. Князь А. Г. Долгорукий с братьями Сергеем, Иваном и сыном Иваном обвинялись в том, что «безбожно не храня его (Петра II. — Н. П.) дражайшего здравия и без всякого о том должного попечения дальними от Москвы отлучками, беспрестанной ездой со псовой и птичьей и за звериной охотой не только в летние, но и всякие осенние студеные времена и зимою утруждали, отводя его величество от знания своего государства и от важных дел до управления оного касающихся вовсе отвращали… от того и смерть воспоследовала». Другая вина: «будучи в силе своей, видя его величество в младых летах, которые еще к супружеству весьма не приспели… вымыслами своими на сговор к супружеству с дочерью его, с княжною Екатериной». Третья вина: скарб, состоящий из драгоценностей «на несколько сот тысяч рублей к себе заграбили и забрали». Ценности были сысканы и изъяты.

Преступления названных выше лиц были конкретными и относились ко времени предшествующего царствования. Последующие преступления были совершены в царствование Анны Иоанновны. Первым названо имя Василия Лукича Долгорукого, виновность которого определена в самой общей форме: князь Василий Лукич чинил «многие бессовестные противные поступки». Перечисленные лица достойны были смертной казни, но были помилованы, — у них были отняты только чины и «кавалерия». Вина фельдмаршала Василия Владимировича сформулирована тоже в общей форме без указания, в чем она конкретно состояла: он непристойными словами отзывался об императрице. Князь Иван у Алексеевич тоже произносил в адрес императрицы «из злобы своей злые слова».

Последующий текст указа переносит нас в ночное заседание в Головнинском дворце, когда обвиняемые хотели удержать престол за княжной Екатериной, для чего составили подложную духовную и всех, кто окажет сопротивление осуществлению замысла, намеревались «побить до смерти». Вина князей Василия Владимировича и Михаила Владимировича состояла в том, что они, зная об этом злом умысле, не донесли. Мера наказания уже нам известна: Ивана Алексеевича вина колесовать и отсечь голову, а князьям Василию Лукичу, Сергею Григорьевичу и Ивану Григорьевичу отсечь головы. Князей Василия Владимировича и Михаила Владимировича держать в ссылке в разных местах до смерти «под крепким караулом неисходно»[238].

Нам остается ответить на два вопроса: почему приговор был приведен в исполнение не в столице, где к «позорищам», как называли в XVIII веке зрелище казни, население издавно привыкло, а вдали от Петербурга — Новгороде; почему приговор обнародовали не накануне казни, а после ее совершения? Вопросов два, а ответ один: немецкое окружение императрицы знало о враждебном к себе отношении некоторой части вельмож и столичного дворянства. Оно теплилось подспудно, но, накопившись, могло выплеснуться наружу. Именно страхом за возможное возмездие за проступки десятилетней давности руководствовались организаторы кровавого процесса.

Среди жертв бироновщины и остермановщины Дмитрий Михайлович Голицын (1663–1736) принадлежит к самым выдающимся личностям. По своеобразию и яркости таланта ему не было равных среди членов Верховного тайного совета, его можно поставить рядом с Волынским, но Артемий Петрович уступал князю по многим параметрам: по образованности, нравственным устоям, родовитости. Дмитрий Михайлович не мог произнести девиза, которым руководствовался Артемий Петрович: «Надобно, когда счастье идет, не только руками, но и ртом хватать и в себя глотать».

В Голицыне четко прослеживаются черты человека переходной эпохи: с одной стороны, он воспринимал европеизацию страны, признавал необходимость петровских преобразований, а с другой — цепко держался за старину, за те ее черты, которые давали родовитым людям право на исключительное положение в обществе и которые начисто отрицал преобразователь: знатность происхождения.