В Ранненбург Румянцев доставил князя Сергея 30 июля. Ему было разрешено оставить при себе для услуг восемь мужчин и пять женщин. В отличие от прочих Долгоруких, чьи имения и имущество были конфискованы одновременно с взятием их под стражу, Сергею Григорьевичу предоставили льготу — указом Сената 9 ноября 1730 года ему разрешили владеть Замотринской волостью для «пропитания» семьи. Из волости доставляли в Ранненбург столовые припасы и деньги, расходуемые преимущественно на приобретение тканей и обуви для членов семьи и слуг.

Льготные условия содержания князя Сергея в ссылке, как нетрудно догадаться, были результатом хлопот тестя. Видимо, по его совету зять совершил еще одну акцию, на которую не решился ни один из репрессированных Долгоруких — он дважды обращался к императрице с просьбой о помиловании. В первой челобитной 23 октября 1730 года он писал: «Помилуй, помилуй погибшего и страждущего раба своего», а второй раз, в апреле 1731 года, С. Г. Долгорукий, решив воспользоваться годовщиной коронации Анны Иоанновны, вновь умолял ее, «дабы и я, последний раб вашего величества в так великой радости имел малое участие».

Обе просьбы остались без ответа, но ранненбургские ссыльные, как и их родственники в Березове, благодаря подачкам офицеру пользовались некоторыми послаблениями. Румянцев, в нарушение инструкции, разрешил вольготную переписку, касавшуюся не только хозяйственных, но и других сюжетов, не препятствовал выходу слуг за пределы крепости для приобретения продуктов.

Сведения об условиях жизни ссыльной семьи можно извлечь из писем супруги Сергея Григорьевича Марфы Петровны к трем сестрам, бывшим замужем за вельможами средней руки. В одном из них Марфа Петровна извещала сестер, что «князь сегодня занемог лихорадкою, была не велика зноба, только великая ломота в костях». Супруга просила обратиться к медицинскому светилу того времени Бидлоо за советом, какие надобно принимать лекарства. Глава семьи жаловался потом на постоянную боль в груди и высокую температуру, «от чего кровь с мокротой горлом идет и руки по утрам пухнут». Больной обратился в Сенат с просьбой, чтобы повелено было «ко мне прислать дохтура для полечения, если возможно будет, оной тяжкой моей болезни».

Доктора Сенат, как и следовало ожидать, не прислал, и тогда Марфа Петровна обратилась к отцу, чтобы тот попросил помощи у того же Бидлоо. Доктор ответил Петру Павловичу Шафирову: «Я рад написать, да не знаю обстояния его болезни» — и просил более детальные сведения о ее характере и, получив их, прописал пустить кровь не менее двух раз и изложил правила ухода за больным.

Судя по просьбам Марфы Петровны к сестрам, ссыльные в Ранненбурге жили безбедно, во всяком случае в первые годы. Так, в 1731 году она просила сестер приобрести в Москве три пары рукавиц из лосевой кожи, две бутылки рейнвейну и косяк атласу среднего качества. Из Москвы ссыльным присылали припасы к столу, перечень которых свидетельствует об использовании дорогих продуктов питания, к которым они привыкли на воле: ореховое и маковое масло, грецкие орехи, соленые лимоны, кофе и др. Члены семьи, кроме того, получали подарки от родственников: то штуку канифасу, то дочерям ленты, платки, чулки, новый медный кофейник и прочую мелочь[231].

П. П. Шафиров в меру своих возможностей неустанно хлопотал об облегчении судьбы родственников и шаг за шагом добивался успехов. В июне 1735 года «господа министры» приказали московскому генерал-губернатору Салтыкову оставить в команде, охранявшей ссыльных, при офицере «солдат четырех человек, а других свести»[232]. Это означало ослабление надзора за Долгорукими. Еще раньше, в мае того же года, заступничество П. П. Шафирова принесло более существенные результаты — князю Сергею было разрешено жить в одной из деревень принадлежавшей ему Замотринской волости, что позволяло ему пользоваться большей свободой и возможностью вникать в хозяйственную жизнь вотчин, вконец разоренных алчными приказчиками.

В Замотринской волости Долгорукий прожил четыре года и в 1738 году стараниями того же Шафирова был помилован императрицей, вызван в столицу, где получил назначение посла в Лондоне. К. Рондо доносил своему начальству: «Князь Долгорукий приехал сюда из Москвы и вскоре должен отправиться в Лондон вместе с старшим сыном, жена и остальные дети останутся в России», но поездка по неведомым послу причинам почему-то откладывалась, и Рондо информировал статс-секретаря 23 декабря, что «Долгорукий все еще здесь». Лорд Гаррингтон 19 июня 1739 года писал К. Рондо: «Королю было бы интересно знать причину немилости Долгорукого». Английский посол отправил в Лондон ложное сообщение: «Полагают, что князь Долгорукий, едва вызванный из ссылки, стал ходатайствовать о возвращении ему поместий, прежде от него отнятых, а также о милости прочим ссыльным членам своей семьи. Такое ходатайство было принято неблагосклонно и помешало назначению князя в Англию», — а 19 августа извещал о том, что он вновь был отправлен в ссылку[233].

Из переписки английских дипломатов явствует, в какой непроницаемой тайне держалось следствие Долгоруких — даже имевший при дворе обширные связи К. Рондо не мог выяснить подлинных причин немилости С. Г. Долгорукого. Князь Сергей оказался вместо Лондона в Шлиссельбурге не потому, что домогался возвращения вотчины, а потому, что стал жертвой признаний, сделанных племянником в Березове и Тобольске. В Шлиссельбурге из князя Сергея во время следствия вытягивали показания о составлении подложного завещания. 8 ноября 1739 года он был обезглавлен. К этому времени Шафиров уже ничем не мог помочь своему зятю, ибо скончался 1 марта 1739 года.

Из числа видных представителей рода Долгоруких долее всех держался на плаву фельдмаршал князь Василий Владимирович Долгорукий. В то время как все прочие представители фамилии томились либо в заточении, либо в ссылке, фельдмаршал Долгорукий сохранил за собой пост президента Военной коллегии. Даже князь Михаил Владимирович Долгорукий, отправлявший должность сибирского губернатора, вызванный в Москву на свадебные торжества императора и поэтому случайно оказавшийся членом Верховного совета, попал в число опальных — его сослали в подмосковную деревню, похоже, он там и находился до своей реабилитации. О его содержании Кабинет министров получал информацию от самого генерала-губернатора Салтыкова, правда, не так часто, как из Ивангорода[234].

Маньян доносил 19 июля 1731 года, что фельдмаршал Долгорукий «не скрывает своего отчаяния при мысли о том, что он остался единственным представителем своего рода, который сохранил за собой доступ ко двору, и эта милость приобретена им тяжкою ценою унижений, которые он обязан за то терпеть со стороны графа Бирона, поставившего себе за правило губить не только тех, кто ему покажется неугодным, но и преследовать с тою же целью всех, против кого он затаил давнишнюю злобу».