class="p1">– Хи-хи, галантная старперша! Ты знаешь, зачем живешь?

А миссис Рубинстайн он однажды сказал:

– Вы – монумент! Вы давным-давно умерли, а теперь стали монументом, памятником самой себе.

Она стояла с сигаретой в руке, глядя на него своими черными глазами под тяжелыми, окрашенными в сливочный цвет веками, и наконец ответила:

– Меня радует, что вы преодолели самое худшее в жизни… Вообще-то, последние тридцать лет я тоже ощущала свою монументальность.

Томпсон загоготал и отправился дальше в свои джунгли.

15

Ханна Хиггинс плела для простыни широкую кружевную отделку с узором из роз.

– Дорогая Элизабет, – сказала она. – Я часто думала о визите Тельмы Томпсон. Как мало семейств, где муж с женой могли бы жить в радости друг с другом! Я каждый день благодарю Бога за то, что мне даровано быть вместе с моими близкими!

– Но они ведь довольно далеко отсюда, – ответила Элизабет Моррис.

– Вместе можно быть и не встречаясь, – объяснила миссис Хиггинс. – Ты, что так умна, знаешь это достаточно хорошо.

Они сидели на скамье в городском парке в довольно ранний час. Утром здесь было лучше всего, позднее же – слишком людно.

– Я получила песню, – рассказывала Ханна Хиггинс. – Мой внук-трубач прислал мне колыбельную.

Открыв сумку, она показала его письмо:

– Посмотрите, как красиво он записывает ноты. Они точь-в-точь птицы на ветке.

Элизабет Моррис прочитала ноты и сказала, что музыка хороша и очень самобытна.

Миссис Хиггинс залилась краской.

– Господи боже мой, – сказала она, – как удивительно красиво! Здесь сидишь ты и читаешь музыкальную грамоту, как другой читает газету. Ты и играть умеешь?

– Я сыграю тебе эту песню вечером.

Миссис Хиггинс откинулась на спинку скамейки и скрестила руки на своем округлом животике. Она смеялась, вся отдавшись глубокой гармонии, воцарившейся в ее душе. Гармонии с тем порядком вещей, который всегда выпадает на долю лучших.

– Здесь слишком жарко, – сказала миссис Моррис и встала, почему-то испытывая внезапное раздражение.

Старинное пианино, выкрашенное, как и все в вестибюле, в белый цвет, было закрыто шелковой шалью.

– Оно плохо настроено! – сказала Элизабет Моррис.

– Да, – кивнула миссис Хиггинс, – но это не важно.

– Не важно? – резким голосом спросила миссис Моррис. – Не важно, что пианино плохо настроено?

Ханна Хиггинс, опустив глаза, заметила, что сморозила глупость, ведь она все время совершает ошибки, не понимая, что важно для других людей.

– Садись и слушай! – прервала ее Элизабет Моррис. – Я сыграю твою песню как мелодию – совсем просто.

Пианино было своего рода исторической достопримечательностью начала века. Звуки прорывались с трудом, тонкие и отрывистые, а струны внутри старинного неухоженного инструмента гудели, как музыкальный автомат.

Она прислушивалась, плененная давным-давно забытой формой музыкального произведения, выражавшего совсем иную полноту чувств, а потом сказала:

– Внимание! Сейчас ты услышишь песню как музыкальную пьесу. А потом я сыграю ее как вальс.

Ханна Хиггинс промолчала.

В конце концов Элизабет Моррис сыграла мелодию как салонную музыку в стиле джаз-рок: та-ти-та, и тут пианино очнулось и выдало ей даже больше, чем она ожидала. Мнимо спотыкающаяся, заикающаяся, хрупкая, готовя лопнуть, словно струна, лихо и строго соблюдающая ритм песня, убаюкивая, колыхалась над «Батлер армс»: та-ти-та – прозрачная, как вода, и независимо-суверенная в своей простоте.

Внезапно и резко Элизабет прервала игру и повернулась на стуле:

– Какой вариант понравился тебе больше всего?

– Первый и последний, – прошептала Ханна Хиггинс. – Какая ты, должно быть, счастливая!

Мисс Фрей и Пибоди, стоя на лестнице, зааплодировали. Миссис Рубинстайн не шевельнулась. Она единственная здесь, в пансионате, понимала, что Элизабет Моррис была незаурядной пианисткой.

– Honky tonk[36], – закричала Пибоди. – О, будь так добра!

Тогда миссис Моррис продолжила игру, одинокая в своей собственной – знаменитой и прославленной – душе, оцененной многими за ее спотыкающиеся интонации, рваные ритмы и гениальную ошибочность.

Три старенькие дамы из «Приюта дружбы» пересекли дорогу, чтобы послушать; никто их имен не знал.

Мисс Рутермер-Беркли позвонила в колокольчик у изголовья своей кровати.

– Линда, дитя мое! – сказала она. – Открой дверь, я хочу послушать музыку. Наши дамы внизу танцуют?

– Да, – ответила Линда.

– Тогда, будь добра, подвинь соломенные стулья, чтобы освободить побольше места.

Миссис Моррис играла весь вечер. На улице толпилось множество людей, слушавших музыку. А над ними колыхались и парили звуки, свежие, словно весенняя зелень, и напоенные горестной чистотой и радостью, звуки, осторожно погружающие в угловатые, насыщенные диссонансами темы, уходящие корнями в нью-орлеанский джаз, ведь Нью-Орлеан считается родиной джаза.

А люди танцевали и на улице.

Почувствовав, что все устали, миссис Моррис начала играть свою музыку к фильмам, неопределенную и спокойную, которая просто избавляла от тишины. Она не скупилась на время. Потом дошла и до «Sun Glory»[37] – школьной песни, испытанной и надежной.

Все подошли к пианистке, сгрудившись за ее спиной, словно в молельном зале как раз перед самыми летними отпусками или каникулами. Они запели хором.

Миссис Рубинстайн подумала: «Какая великолепная организованность!»

Они спели все куплеты.

Так дозволяют зажженной искре погрузиться в отдых и покой. Так же как в любви, упоение не оставляют в одиночестве, но вводят его в тихую гавань.

Когда песня была спета, миссис Моррис закрыла пианино и постелила сверху шелковую шаль. Три дамы из «Приюта дружбы» поблагодарили ее за музыкальный вечер и отправились обратно в свой пансионат.

Назавтра они встретились на лестнице, и Пибоди разразилась речью:

– Миссис Моррис, я так рада, что вы наконец-то нашли себе хобби!

– Хобби?

– Да! Игра на пианино. Я так огорчалась из-за вас. Ведь надо же все-таки чем-то заниматься… А если, кроме того, приносишь еще и пользу, это куда лучше!

Мышка смущенно улыбнулась всеми своими многочисленными мелкими зубками. Элизабет Моррис не спускала глаз с Пибоди, очки на ней сегодня были темные. Она изрекла:

– Мисс Пибоди, ваша забота обо мне невероятна! – и стала подниматься наверх в свою комнату.

На ночном столике стояли только что сорванные цветы.

Линда сказала:

– На этот раз цветы наши собственные, они выросли у нас, а распустились ночью.

В «Батлер армс» в вопросе о цветах придерживались стародавнего обычая: искусственные букеты стояли только в вестибюле.

– Миссис Моррис, – продолжала Линда, – могу я поговорить с вами о Джо?

– Разумеется, – ответила миссис Моррис.

Тогда Линда объяснила, что Джо не был счастлив. Деятели из общества «Дети Иисуса» письма ему так и не прислали, хотя и было обещано. Иисус мог явиться в любое время, и для Джо чрезвычайно важно быть вместе с «Детьми Иисуса» в тот момент. Джо не мог ждать в одиночестве. Ему нужно