и в горячую ванну… Но главное – сначала сесть, вытянуть гудящие, подкашивающиеся ноги… Дикое нервное напряжение последних трех дней, наложившееся на пост такой же продолжительности, дало о себе знать.

Но это было невозможно. Многие в толпе все время оглядывались, махали ему руками и продолжали восторженно вопить: «Да здравствует Хольг!», «Ура Хольгу!» И ему волей-неволей пришлось торчать на вышке, как огородному пугалу, пока последние ряды восторженной черни не втянулись в восточные ворота.

Только тогда он сошел вниз.

Корона Правителей пока еще не на его челе, значит, надо оставаться кумиром простонародья. Пусть эти безмозглые бараны думают, что их воля – его воля…

* * *

Ральф, придирчиво проверив, все ли необходимое собрано в комнате для омовений и до нужной ли температуры нагрета вода – граф любил, чтобы она была горячей, но не обжигающей, – направился к господину.

Зачем он по пути сунул руку в правый боковой карман камзола, дворецкий не смог бы объяснить никому и ни за что. Движение получилось совершенно необдуманным, как бы само собой.

Пальцы коснулись чего-то круглого и твердого. Ральф, удивленно подняв брови, извлек странный предмет. И в следующую секунду ахнул.

* * *

Правитель Ригун, чувствуя и понимая, что происходит нечто неслыханное и, возможно, опасное, что надо принимать какие-то решения и отдавать приказы, с мучительной и беспощадной откровенностью ощущал свое бессилие и полную неспособность.

Он – глава Империи по праву рождения, но не по сути. Плохая копия отца и жалкая, постыдная тень деда. Случись это при Норманне… Да такого просто-напросто не случилось бы! Норманн беспощадно подавил бы любой мятеж в зародыше, не дав ему выйти на улицы, а уж тем более на главную площадь столицы, перед собственным дворцом.

Хотя… Если это мятеж, то какой-то странный…

Огромная толпа, почти уткнувшись в хилую цепь его личных телохранителей, поспешно выстроившихся перед парадным входом, вдруг остановилась. Она продолжала бурлить, что-то выкрикивая, но явной агрессии не проявляла. А потом вдруг стала хором кричать, с каждым мгновением все громче и слаженнее:

– Пра-ви-тель! Пра-ви-тель!! Пра-ви-тель!

Проснувшаяся Тамира, ничего еще не понимая, с недоумением и испугом посмотрела на мужа. И Ригун внезапно, чуть ли не впервые в жизни, почувствовал себя сильным мужчиной и защитником.

Он не имеет права показать страх, когда на него смотрят глаза любимой женщины, матери его единственного и долгожданного ребенка, который сейчас спокойно спит в своей кроватке.

Его народ хочет, чтобы Правитель вышел к нему. Что же, он выйдет. Плох тот государь, который боится своих подданных…

Ригун ободряюще улыбнулся жене, накинул шелковый халат и, распахнув дверь, вышел на балкон.

* * *

Теперь они ехали тихой рысью, бок о бок, и первая же попытка кобылы поиздеваться над неумелым наездником, показав свой норов, была жестко пресечена бароном. Получив рукоятью хлыста по голове, она испустила такое пронзительное, обиженное ржание, что священник даже вступился за «неразумную божью тварь».

– Святой отец, я ваш вечный должник! – проникновенно сказал Гермах. – Вы мне теперь как родной брат! О боги, подумать только, ребенок! Мой ребенок! Ущипните меня, чтобы я убедился, что не сплю…

– Э, нет, сын мой! – усмехнулся отец Дик. – Поднимать руку на дворянина себе дороже!

* * *

Рассерженная женщина ведет себя всегда, везде и при любых обстоятельствах именно как рассерженная женщина. Даже если она с длинным шиповатым хвостом, гребенчатой спиной и несколькими десятками острейших клыков в пасти. Логики ждать от нее точно не следует… во всяком случае, пока не пройдет первый порыв гнева и не осядет мельчайшая каменная пыль, поднятая ударами вышеупомянутого хвоста.

К счастью, Корра выдохлась довольно быстро и понизила тон, к великому разочарованию доброй дюжины сплетников и сплетниц, которые, столпившись неподалеку от пещеры вождя, навострили уши в предвкушении пикантных подробностей скандала. Им было ясно только одно: бедняге Бруну досталось по первое число, а по какой причине – только драконьи Небожители ведают. Но все равно, повод для обсуждений и жарких споров выпал – лучше не придумаешь.

Немного остыв и смущенно потупившись, – все же сообразив, что супруге повелителя стаи не подобает вести себя как обычная рядовая самка, заставшая своего господина в чужих объятиях! – Корра уже почти спокойно спросила:

– Неужели ничего нельзя сделать?

Был соблазн напомнить – с едва заметным снисхождением, – что буквально пять минут назад он ясно сказал: увы, никак нельзя! И даже объяснил, почему именно… А потом вкрадчиво полюбопытствовать, будет ли и впредь обожаемая женушка либо обиженно дуться, либо превращаться в огнедышащую (в самом прямом смысле слова!) фурию при малейшем намеке на женскую логику… точнее, на то, что милые дамы разумеют под этим самым словом. Но он сдержался, потому что ясно видел и чувствовал, как она расстроена и как боится за него.

Ведь в предстоящем сражении место вождя будет впереди всех – так велит Кодекс Небожителей. И именно в него полетят первые стрелы, первые камни из баллист… или еще что-нибудь. Пятьдесят лет – немалый срок даже для долгоживущих драконов, а для двуногих это целая жизнь! Вполне могли придумать какое-то новое оружие, еще неизвестное в их мире…

Поэтому Брун, покачав гребенчатой головой, ограничился словами:

– Мы связаны клятвой, ты же сама знаешь!

* * *

Хольг с блаженным стоном вытянулся, чувствуя, как горячая вода приятно расслабляет тело.

Меньше двух часов назад он был в полном отчаянии и даже склонялся к мысли, что его постигла справедливая кара божья… Нет, не за смерть неверной жены и ее любовника, – человек, сомневающийся, что обманутый муж имеет право собственноручно лишить жизни изменницу и соблазнителя, не смел бы называться Хольгом! – а за гибель еще трех ни в чем не повинных людей и особенно за страдания, выпавшие на долю молоденькой камеристки. Воспоминания о ней всегда вызывали смутное беспокойство, раздражение и даже нечто похожее на угрызения совести.

Ну почему, почему женщины такие подлые и упрямые?! Что ей стоило сказать правду?! Ведь он поклялся честью дворянина, что тогда ее смерть будет мгновенной и безболезненной, насколько это вообще возможно… Кем надо быть, какую извращенную и черную душу надо иметь, чтобы добровольно пойти на чудовищную пытку, лишь бы досадить ему, заставить мучиться от неизвестности и страдать еще больше – словно он и без того недостаточно пострадал!

Ведь не принимать же за чистую монету тот дикий, уму непостижимый бред, который она упорно, раз за разом несла, пока еще была в силах отвечать осмысленно. Будто бы его жена сама соблазнила мальчишку секретаря, поскольку граф чересчур трепетно относился к