Константин натянул носки, обулся. Встал, прошелся.

– Велики они тебе, что ли? – приглядывалась Липкина.

– Да нормально.

– Я же вижу – велики. А ну-ка! – Липкина, нагнувшись, одним движением, не расшнуровывая, стащила ботинок с ноги Константина и приложила подошвой к его ступне.

– Это как? Сорок третий был, а теперь? Сорок первый, что ли?

– Маша, что ты хочешь? Возраст, нога усыхает.

– Да не может она на два размера усохнуть! Даже наоборот, у меня вот тридцать седьмой раньше был, а за жизнь набила мозолей – в тридцать восьмой еле влезаю!

– Вот ты, ей-богу!..

Константин взял у нее ботинок, оторвал клочок от газеты, запихал в него, потом в другой.

– Вот и всё. А размер дело такое. У меня в плечах пятьдесят второй всегда был, купил вот костюм по привычке, а он болтается, как на вешалке. Я весь усох, Маша, разве не видно? Болезнь, что ты хочешь!

– Да, правда, раньше ты помощней был... – сказала Мария Антоновна, с особенным вниманием оглядывая Константина. – Ты куда собираешься-то?

– Да просто – пройтись.

– Ну, и я пройдусь, – решила Липкина. Ей хотелось посмотреть, как воспримут Константина бывшие односельчане.

5

Ей хотелось посмотреть, как воспримут Константина те, кто его знал со стороны, потому что неправда, что родственники, в том числе муж и жена, лучше всех знают друг друга. То есть, конечно, лучше, но выборочно. Они обычно концентрируются на чем-то либо хорошем, если любят друг друга, либо плохом, если не очень любят. А сторонние люди видят во всей цельности, непредвзято и объективно. Оттого и бывают парадоксы: жена после двадцати лет совместной жизни такое узнает о муже, что не в силах поверить: не мог он этого сделать! А те, кто с ее мужем всего-навсего несколько раз пива выпили после работы, посмеиваются: мог, да еще как мог!

Мария Антоновна попросила Константина выйти, чтобы переодеться – не как на праздник, но всё-таки и не совсем обыденно.

Тот вышел и торопливо направился к сараю. Достал из кармана какой-то сверток, сунул под старые доски.

Появилась Липкина, и они отправились по селу.

Первым в поле видения оказался Ваучер. Он бродил по двору и отчитывал свою единственную курицу, которую завел на время пребывания в Анисовке: врачи велели ему выпивать в день по одному сырому яйцу.

– У тебя целый курятник на тебя одну, зараза ты! – ворчал Ваучер. – Ну и несись там по-людски, как положено! Нет, мотает ее где-то! Дождешься – прирежу! А что ты думала? Какая от тебя польза? Одно яйцо в неделю несешь, и то не найти... Взял тебя как путную, а ты как себя ведешь? Мне стадо вас, что ли, заводить? Я тут временно. А, вот оно! – он залез в густой бурьян и нашел яйцо. – Ладно, живи пока.

– Здоров, Ваучер! – окликнула его Липкина.

Ваучер приставил ладонь козырьком ко лбу:

– И вам того же.

– Не узнаешь?

– Тебя-то?

– Да не меня-то! Его-то! – указала Липкина на Константина.

– Что-то я...

– Ну ты даешь, дед! – сказал Константин. – Я же...

– Постой, – оборвала Липкина. – Пусть сам узнает...

Ваучер долго вглядывался и наконец спросил:

– Агроном Липкин, что ли? Так тот давно помер.

– Вот! Он-то помер, а сын? Константин который?

– В самом деле. Константин? Бориса Антоныча сын?

– Ну! Помнишь, ты телегу с лошадью у дома оставил, а мы, пацаны, вскочили и давай ее гнать! Чуть не поубивались тогда, я упал, руку повредил – вот, шрам до сих пор остался! – Он засучил рукав и показал шрам. – Помнишь?

– Вроде помню...

После этого Липкина предложила:

– Ну что? Пойдем, что ли, к твоему лучшему другу?

– К Дугаеву?

– К Дуганову. Неужели забыл?

– Если бы забыл, я бы близко его фамилию не вспомнил. Я просто путаюсь. Дуганов Валера, как же! Только с пустыми руками неудобно. Зайдем? – кивнул он в сторону магазина.

– Можно...

И они вошли в магазин.

6

Они вошли в магазин, и Липкина, стесняясь того, что она с посторонним человеком, сразу пояснила:

– Здравствуй, Шура, это вот муж мой нашелся. Ты, наверно, не помнишь его, тридцать лет прошло.

– Да меня еще и на свете не было! – слукавила Шура. – Чего желаем?

– Водку, – распорядился Константин. – Всё равно какую, но из спирта класса люкс. Коньяк армянский. Сыра полкило, колбасы полкило, вот эти вот консервы, две банки. Икра есть?

– Баклажанная, кабачковая?

– Красная!

– Нету. А кто ее тут будет брать?

– Я бы взял.

Липкина с невольным уважением наблюдала за действиями Константина: нет на свете женщины, которую не пленяет широта и щедрость мужчины.

А Константин уверенным жестом полез в карман, но тут же огорчился.

– Деньги дома оставил! Ты подожди, Маша, я сейчас! И он хотел выйти, но Липкина остановила:

– Ладно, не суетись, – и спросила Шуру, доставая кошелек: – Сколько насчитала?

И вот они в доме Дуганова, и вот началось уже дружеское выпиванье, полился дружеский разговор.

Мария Антоновна больше помалкивает, что ей, кстати, несвойственно. Она смотрит и слушает.

Константин, с любовью глядя на Дуганова, говорит:

– Вот так, дорогой ты мой друг детства! Жизнь прошла, как с белых яблонь дым! Кем я только не был! Взрывником работал, учился заочно, в Омске на руднике мастером был, в Магадане деревообрабатывающий комбинат строил, в Марийской Республике заведовал лесосплавом, а в Вологде возглавлял профсоюз на целлюлозном комбинате!

– А мы тут тоже без дела не сидели! И руководить приходилось, – скромно упомянул Дуганов.

– Не тебе ли?

– И мне в том числе. Не постоянно, но... В общем, интенсивно жили.

– Я уж вижу! Как всё было, так и осталось! Церковь вон до сих пор восстановить не можете! Разрушить-то легко!

– А это дело верующих! – оправдался Дуганов. И, будучи привержен точным фактам, добавил: – А разрушили ее после того, как ты пропал, лет двадцать назад. И не разрушили, а бросили просто. При тебе она целая была, ты забыл?

Константин с легкостью объяснил:

– Целая, а к тому шло, что бросят! Ничего. Была бы душа целая. За это – выпьем!

И они выпили.

7

Они выпили, и Липкина с Константином пошли дальше. К Акупации.

– Мир я повидал, вот что главное! – рассказывал ей Константин. – Большой мир! Люди умеют работать и умеют отдыхать! Не как здесь. Здесь же рвут жилы: корова, свиньи, куры – а о себе подумать? Ты вот, я помню, только чуть постарше меня, а выглядишь, прости за правду, на все семьдесят!