Опьяненные неожиданным поворотом, мы вышли из храма и остановились на его величественных светлых ступенях. Была ли я счастлива? Да! И все же я еще не успела отпустить обиду за те дни, что пришлось ждать его. И он это чувствовал.

— Дей, мне жаль, очень жаль, что так все случилось. Знаю, со стороны мой поступок выглядит черной неблагодарностью… — он говорил серьезно, даже с некоторой отчаянностью в голосе, и мне, знающей причину его метаний, захотелось Айтена обнять. Потому что, если бы я оказалась на его месте, не знаю, смогла ли быть с одной из тех, кого подозревала в истреблении своей семьи. — Но… я очень тосковал по тебе и…

Мне уже не нужны были слова. Я знала все, что он хотел сказать. И если уж положить руку на сердце, не будь я такой горделивой, пришла бы к нему сама, завела разговор первой, и не мучили бы это лунье друг друга.

— Не всегда нужны слова, чтобы показать чувства, — улыбнулась я, и он кивнул. — У нас с тобой будет еще много времени. Потом расскажешь, что тяжело рассказать сейчас.

Он крепко и нежно сжал мою руку.

— Я очень люблю тебя, — Айтен посмотрел с такой нежностью, что обида пропала тотчас.

— И я. Но если у тебя еще когда-нибудь возникнут какие-то сомнения, не мучайся в подозрениях один.

— Вдвоем?

— Ага, но вдвоем лучше радоваться.

— Тогда пойдем, порадую тебя ужином. Платье-то висит.

— А сам-то!

Не знаю, за что мне все это? Хоть и не били, но сволочи!

Когда я очнулся и понял, что нахожусь не в академии, а в какой-то халупе, испугался, вскочил, но сшиб ногой склянку, стоящую у кровати, и на шум прибежала незнакомая старуха.

— Слава милости Всевидящего! — заохала она. — Очнулся! Вот господин инквизитор обрадуется…

От одного противного слова «инквизитор» мне подурнело до трясучки. Не знаю, что эта троица натворила на развалинах, а я там ни при чем и отвечать за них не собираюсь! И пока бабка отвлеклась — прокрался к двери, чтобы сбежать. Но отворил ее и замер!

«На улице зима?!» — не верил глазам, не понимал: почему за ночь или сколько лежал, ранняя осень сменилась зимой; почему не в академии; и как Ферендель отдал меня инквизитору?! Да и как бежать в исподнем, без теплых вещей, в незнакомом месте, со слабостью во всем теле?!

И раньше был худым, теперь же исподнее слетало. Подтянул штаны и заметил, что они очень белые, почти цвета снега. А еще мои ногти подпиленные и совсем не погрызенные, как прежде.

«Кажется, я проспал что-то важное!»

Так и не рискнув убежать в одних штанах и босиком по снежной слякоти, вернулся в хибару старухи. Она спешно подала мне жидкую кашу с медом, потом накинула платок, плащ и убежала. А вернулась уже не одна, а с каким-то мужиком, у которого морда была, как у заправского мордоворота. Он вошел в дом и застыл на пороге. Я тоже, потому что тип не был похож на инквизитора. Совсем.

— Так это ты Сидерик, — хмыкнул пришедший и недобро прищурился. — На скромного малыша, тараканья плешка, не похож.

— Вы тоже по виду добродетельностью не отличаетесь, — не остался в долгу я за тараканью башку.

— Мадам Кокуель. выйдете, — улыбнулся тип старухе, и она тут же шмыгнула за дверь. Волосатый мужик шагнул ко мне, цедя сквозь редкие зубы: — Как и предупреждал магистр, ты, мелкий засранец, очнулся говнюком. Мне до тебя дела нет, но Вилатта — для тебя магистр и декан Лужо — очень расстроится. А я не люблю, когда моя женщина плачет!

— Неужто мадам приглянулась? — съехидничал я. — Подстать красавцы…

Тип больно схватил меня за ухо.

— Предупредил?

— Да, — пропищал я.

— Будь паинькой и улыбайся, как воспитанный малец. Умел же! Ну-ка, покажи!

С болящим ухом я улыбнулся, как мог.

— Странный у Латты вкус! — задумчиво произнес тип, недовольно кривясь. — Дурной…

— Аха! — поддакнул я. Вышло очень двусмысленно. И он схватил меня за второе ухо.

Однако после беседы и веских аргументов с Лужо-занудой я пытался быть вежливым, даже корчил улыбки, но она все равно расплакалась. Пока мордоворот утешал ее, мне показал кулак. А я, не оставшись в долгу, завопил:

— Только не бейте!.. — ха, видел бы тип свою морду, когда Лужо посмотрела на него и гневно выпалила:

— Ты бил его?!

— Красоточка! Да парша тараканье возьми его! Нет!

О, да! Наблюдать, как она его отчитывает, было приятно. Маленькая пакость — и муки были не напрасны.

Однако я не знал, что за мое воспитание возьмется этот мрачный сыч — Митар.

Он не угрожал, не пытался открутить уши. Просто сам почти не ел и мне не давал есть.

— Лентяев и грубиянов не кормлю. Кто не старается и не подчиняется дисциплине — сидит на хлебе и воде. Если узнаю о краже — положил руки на свой пояс с инквизиторской бляхой, и я понял, что с этим шутки плохи. Бабы у него нет, и никто его не остановит. А моя шкура и так достаточно вынесла ласк батюшки. Вот так у меня и «проснулась» тяга к учению.

Утром перед завтраком, в обед перед обедом и вечером перед ужином я сидел с толстой книгой и пытался постичь мудреный текст про какую-то концентрацию. Вроде бы сознания.

Ей, Богу, единственную концентрацию, какую я хорошо знал, так это вина, пива и другого пойла в простых и понятный мерах: «пойдет» и «за такую по морде могут дать».

Это уже позже от хозяина гостиницы узнал, что и этот черноплащий попал под каблук девки. Хоть батя пил и бил, но дураком таким не был.

— Все бабы — ведьмы! — вопил он, гоняя меня сапогом. — И мать твоя была ведьмой. Так и пила мою кровь!

Может и ведьма, и пила, да другой такой не нашел. И куковал один. Хотя пытались окрутить его многие, да только ни одной не удалось.

Только я приноровился к строптивому нраву этого типа, как страшилище девку приволок! Сьези собственной персоной, которая графского недоноска Хоранта отшивала! Сходу понял, что она точно ведьма, если уж и из инквизитора веревки вьет.

Зато с ее появлением жить мы стали еще веселее. Митар подобрел, морда от счастья так и светилась.

Только дурак не видел, что она не проста. Под каблук его рано или поздно загонит — и не заметит. Однако с ведьмой ссориться я не хотел, потому и молчал.

Но инквизитор догадался о моем страхе. Подозвал Сьези — ныне его женушку — и выдал:

— Он боится тебя с того раза.

— А пусть боится, — улыбнулась она. На щеках ямочки появились, а глазищами так и смотрит. — Не будет слушаться — задницу на лбу наколдую.

Митер посмотрел на нее, хмыкнул и согласился:

— И верно. Так сразу всем будет ясно, какой он засранец.