Он видел Кольцову впервые, раньше только почерк. И впервые слышал чуть хриплый вибрирующий звук ее голоса, отзывавшийся у него внутри странной ответной вибрацией, будто его настроили на ее волну. Довгалев мотнул головой, скинув плен воображения. Нельзя. Война.

– Я караульную часть, где оружие хранится, заперла, как вы просили. – Кольцова смотрела ровно, не отводя синих глаз. – Слежение поддерживается только на обозначенных вами мониторах.

– Хорошо, – одобрил Довгалев. – Продолжайте поддерживать слежение, с заключенными не контактировать, мониторную никому не открывать, только мне – по предварительному сигналу. – Довгалев не выдержал, первый отвел взгляд. Он хотел сказать что-то еще, но не мог придумать что. Помолчал. – Пропуск от караульной. – Довгалев протянул широкую жесткую ладонь, исполосованную линиями любви и жизни. Кольцовой на этих линиях не предполагалось.

Она положила в его ладонь пластиковую карточку пропуска.

“Какой, на хуй, медведь? – дивился капитан Куршин. – Откуда? Зачем медведь?”

Он приказал бойцам не стрелять, когда медведь, как и предупредил по рации Колобов, вышел на его позицию. Медведь встал перед воротами колонии, словно пришел навестить содержавшихся там зэка. Или на работу.

Старшина Романчук, стоявший рядом, посмотрел на Куршина, проверяя, знает ли тот, что делать. Куршин не знал.

– Экология совсем охуела, – сказал Куршин, чтобы что-то сказать. – Медведей развели!

Романчук не ответил. Приказа не было, рапортовать не велели – чего отвечать. Романчук знал, что может завалить медведя двумя очередями, но вызываться не стал. К чему? Прикажут – завалим.

Куршин оценил позицию: медведь стоял перед воротами в ИК-1, блокируя путь к захвату объекта, если дойдет до взятия тюрьмы штурмом.

Куршин установил связь с часовыми на вышках, и те согласились в случае необходимости спуститься во двор и открыть ворота вручную. Он не спешил двигать бойцов к стенам здания тюрьмы: хотел сохранить глубину маневра.

Часовые сообщили, что зэка во двор не выходят, значит, и спецназу там делать нечего. Куршин собирался вначале инициировать контакт с мятежниками, выслушать требования, понять положение и местонахождение заложников, но телефонные звонки в кабинет начколонии и режимную часть остались без ответа. Он обозначил для себя 13.00 как время продвижения на новый тактический рубеж – внутрь хоздвора. Изменить это ничего особенно не изменит. Взять тюрьму штурмом он не спешил, ожидая распоряжений начальства. Кроме того, Куршин решил, что первыми во двор спустятся не его бойцы, а часовые с вышек: если зэка их атакуют, он во двор не полезет. Главное же, за часовых Куршин не отвечает – не его личный состав.

Куршину нравился составленный им тактический план. Но теперь в этот план вмешался исхудавший за зиму медведь с прилипшими к бурой, словно выщипанной местами шкуре, иголками с елей, сквозь которые он вышел на командную позицию спецназа. Эти прилипшие к шкуре иголки отчего-то тревожили, томили Куршина, словно в них пряталось нечто, пропущенное им то ли в оперативной ситуации, то ли в само́й его жизни. Он не мог понять, отчего иголки так важны, но знал, что важны. Не понял и мотнул головой, отгоняя от себя неизвестное. С известным бы разобраться.

Довгалев повернулся, но выйти не успел. Старший инспектор спецчасти Кольцова как-то слишком громко вдохнула.

И вдруг – по-детски – ойкнула:

– Медведь!

Она показывала на мониторы, отражающие изображение камер у входа в колонию. Довгалев посмотрел и никакого медведя не увидел: Кежа-озеро, цепь бойцов спецназа, молодой капитан – старший по званию, все это рябило черными точками на мониторах. Но какой медведь?

Довгалев посмотрел на Кольцову.

– Вот, Игорь Владимирович. – Она указала на монитор в левом углу. – У ворот.

Медведь стоял у ворот, словно просился войти. Довгалев моргнул. Он сидел взаперти внутри выкрашенных в скучное бледно-голубое стен так долго, что забыл про мир за стенами тюрьмы. Там рос лес и жили медведи. Север же.

У Довгалева запищала рация.

Он включил ее на прием:

– Первый.

– Первый, Семененко это! Я медведя вижу с крыши! У входа, блять!

“Мудак, – разозлился Довгалев. – Запеленгуют же. Сразу обнаружил и расположение своего поста, и себя идентифицировал. Объяснял ведь: только позывными, и меняя частоту после каждой связи”.

Семененко служил в армии, затем в тамбовской бригаде исполнителем. Стало быть, должен знать дисциплину. Потому Довгалев положил его на крышу – держать на прицеле молодого капитана: если спецназ пойдет на штурм, без командира атака остановится. И вообще крыша – преимущественная позиция для наблюдения за неприятелем и отражения атаки.

– Гагарин, это Первый. – Соблюдая позывные, Довгалев сдвинул кнопку рации на передачу. – Приказываю поддерживать установленный порядок ведения радиосвязи. Медведя вижу. Отбой.

Он понимал, что разговор с Семененко слышат другие посты, установленные им внутри тюрьмы и контролирующие хоздвор: двое с флангов в мастерских и кухне, один у окна режимной части. И не ошибся.

– Командир, может, пустим медведя? Раз в тюрьму просится. – Голос в рации. Кто это? С какого поста? Сказано же: соблюдать установленный режим…

– Наш браток, из тайги пожаловал. – Сиплый хрип. Лукин, на втором этаже в режимной части. – Мишаня в законе, хозяин тайги.

– Братва, ебать мой хуй… Миша точняк на “смотрящего” метит!

Смех в рации. Со всех постов. Весело им. Сохранить контроль над ситуацией. И свой авторитет командующего.

С таким личным составом дисциплину не поддержишь. Не выстроишь линию обороны. Довгалев еще раз мысленно похвалил себя за правильно принятое решение при составлении плана захвата тюрьмы: им нужен бунт, а ему будущее. Дороги разошлись.

Довгалев отвел взгляд от монитора, на котором перед воротами топтался медведь. И наткнулся на васильковые глаза Кольцовой. Она ожидала от него решения. Какой он человек. Не ошиблась ли в нем.

Сперва – контроль над ситуацией. Напомнить, кто решает.

– Всем постам – Первый. Медведя пустим, обменяем на одного из заложников. Медведи удачу приносят. Радиосвязь – по необходимости. Отбой.

Про обмен Довгалев сказал для слушающего их капитана спецназа: они же наверняка частоту мониторят. Теперь ход за ними. Довгалев не мог заставить себя думать о бойцах в форме как о врагах. Хотя – в ситуации боевых действий – уничтожил бы всех до одного. Ситуации такой он пока не видел.

Довгалев жалел молодого капитана: его чины послали на серьезную операцию – подавить бунт самых опасных, самых отвязных в России заключенных, захвативших контроль над колонией-крепостью, – послали, потому что не верили в успешный исход. А самим подставляться не хотелось. Провалит, понесет большие потери, капитан за это и ответит. Если вдруг получится подавить бунт без большой крови среди заложников, победу отберут и припишут руководство операцией себе. Довгалев на это в армии насмотрелся за годы службы. Оттого и никогда не жалел о своем решении наказать чинов после предательства командованием его бойцов под Цантороем. Предатели только такого и заслуживают. Хотя солдат не вернешь.