Куршин опять прослушал разговор заключенных: его и запеленговали, и записали. Ясно, что командует человек с военным опытом. Он еще раз посмотрел на список содержащихся в ИК-1 заключенных, но и так было понятно – Довгалев. Против Довгалева без указаний начальства Куршин воевать не собирался: хорошо не закончится.

Он кивнул связисту, державшему перед ним большую квадратную коробку полевого армейского телефона ТА-88:

– Со штабом полка соедини. – Подумал: – Прямо с Никишиным.

Жить сквозь века не так интересно, как может думаться. Люди повторяют те же ошибки, родная земля меняется неохотно, упорствуя в нежелании стать более пригодной для человеческой жизни, и лишь бабочки порхают каждый раз по-другому: в крошечной, еле видимой амплитуде колебания их прозрачных крылышек слышна новая музыка. Бабочек я и слушал.

Слова матери были как те бабочки: трепыхание перед глазами, мелькание сказанного ею – молчит, а все слышно. Я привык, что она говорит с нами не вслух, и – не сразу, позже отца – тоже научился. Говорить мыслями просто: подумал и представил бабочку, несущую твои мысли на слюдяных крылышках.

Звук – вибрация. И мысль вибрирует, нужно лишь найти правильную волну, что понесет ее тем, кому хочешь. И весь разговор.

Заклинания, которым учила нас мать – Большая Таисия, тоже вибрация. Мы читаем их про себя. Турташевы не могли, им надо было вслух, чтобы исполнилось. Нам не надо.

Слова не важны. Важна вибрация крыльев маленьких разноцветных бабочек. Мир слышит эту вибрацию и на нее настраивается, согласуя свой ход с колебанием твоих мыслей, словно оркестр по заданной первой скрипкой ноте. Не все это могут. Но все должны мочь.

Мы вернулись в Саров после революции: мать хотела быть рядом с Тайным Проходом. Она и отец знали что-то, чего не знал я, и потому решили, что нужно держаться Прохода. Только куда они теперь могли пройти? Потому, должно быть, и не прошли, а остались на Последнем Дворе, где нас нашел Слонимский.

Монастырь разорили в 17-м и ликвидировали в 27-м. Мы слушали цветение деревьев у монастырских построек и радовались, что Саровская Пустынь окончена и перестанет теперь забирать у Прохода силу.

Мать ошиблась, когда велела старому татарскому князю Кугушу отдать землю под монастырь: думала, монахи Проход не услышат, и чудеса в нашей земле можно будет на них свалить. Думала за монастырем спрятаться. Оно до поры так и получалось, пока послушник Прохор Мошнин не стал Серафимом Саровским и не услышал биение крыльев бабочек, слышное до того нам одним. Он Проход услышал – издали, потому и пришел в монастырь. Силу забирать. Мать его сразу разглядела, но и он ее увидел: кто была.

Время покидать. Только покинуть не пришлось.

В 31-м организованную в монастыре детскую трудовую коммуну-фабрику НКТ-4 закрыли и в поселке основали исправительную колонию. Позже колонию и все имущество монастыря передали Нижегородскому управлению НКВД. А в 36-м управлять ею прислали молодого чекиста Иннокентия Слонимского.

Не уберегло. Не сберегло. И не помогло.

Как он догадался? Как услышал ветер в Проходе, что дул лишь для нас? Как понял, что мы слышим тот ветер? Как узнал, отчего люди вокруг Прохода, вокруг Священного Урочища Кереметь живут по-иному?

Понял. Послушал местные легенды и понял. Догадался, кто живет на Последнем Дворе.

Вышло, что время оставаться. Навсегда.

Живем на той же земле, где и жили. Только под ней.

Я решился сказать родителям о своем плане не сразу. Скрывал, замешивал мысли о нем в другие мысли, заглушал музыкой иных размышлений, таился. Но от матери что ни таи, выйдет наружу. Она видит в людях внутреннее – мысли, страхи, желания. Сколько мог, я прятал Лизу от матери и отца, пока не увидел в ней жизнь: клубочек, пульсирующий внутри, изумрудный огонек, мерцающий – пока слабо, мерно, но готовый разгореться, набрать силу, вспыхнуть и зажечь мир вокруг. То ли осветить, то ли спалить.

Я как мать: людей внутри вижу.

Мой отец доктор Последин людей слышал: кто чем хворает и как исправить. Слышал он и предметы – те говорили с ним, еще не придя на свет, еще таясь в железной руде, в растущем в лесу дереве, в недвижной глыбе камня, а он уже слышал их внутри неоформленного сырья природы, из которого создается мир людей. Я жил одиннадцатый год не помню, в какой уже раз – мне нравилось быть одиннадцати лет, – когда отец – высокий, великий – рассказал мне о будущем столе, прячущемся в стоявшей среди дальнего леса сосне.

Мы гуляли меж больших деревьев, тянувшихся к небу пирамидами все более ширящихся ветвей, и отец, остановившись у одного из них, прислушался к текущим внутри ствола сокам и сказал:

– Стол. Из этого дерева, Кирюша, случится стол. С одной тумбой.

Это “с одной тумбой” мне отчего-то больше всего запомнилось. Словно это и нужно было запомнить, а все остальное забыть. Может, и нужно было.

Только я забывать не умею. У меня другой дар.

Мы сели в гостиной, куда я молча позвал родителей. Летнее время – открытые окна. По двору плыло горестное скерцо Шестой симфонии Малера. Ля минор, разорванный ритм, конфликт уютного старого мира с громоздким жестоким новым. Играли у Розенцвейгов. Старый Доктор любил Малера.

Нашему старому миру тоже пришла пора окончиться после того, что я решился сказать. Мне не нужен был совет, я не искал поддержки. Решение принято и зависит от меня одного. Остановить меня нельзя: мир надо мною не властен.

Наоборот.

28 сентября 1980 г.

Ночью – уже давно спала – постучался Айдар. Так поздно – рано? – он еще не приходил. Пустила.

Все в доме, конечно, знают о нашей связи. Интересно, что они думают? Чем окончится? Когда он меня бросит? Из-за кого? Самой интересно.

Айдар не лег со мною в постель, не взял меня на диване, как часто делал: ему нравится на диване, а мне там неудобно. Ему нравится быть порывистым, властным, а я люблю медленно и плавно. Но молчу. Делаю вид, что нравится.

Он подошел к окну и долго – без слов – смотрел в плывущую темноту. С неба глядели чужие звезды: этого неба я не знала.

– Сегодняшняя смена повесила Южный Крест, – пояснил Айдар. Как он знает, о чем я думаю? Понятно как: Наблюдатель. – Алиса любит Южное полушарие. Полинезия. Пальмы. Острова. Теплые моря.