Когда Калхун захрапел, Аннабель тоже впала в глубокий сон. Ей снилось, будто она с Сэнди стоит ночью во дворе, они держатся за руки, а внизу, у подножия холма, стоит Том. Мотель светился за его спиной и выглядел намного больше и величественнее, чем когда-либо в жизни. Том лучезарно им улыбался, ждал с распростертыми объятиями. Он был в своем защитном кителе, а под ним – в футболке и джинсах, которые она дала Тревису Стиллуэллу. После того, как…

Как что?

После того, что он устроил…

Очистил.

Она не могла вспомнить.

– Папа! – Мальчик во сне выскользнул из ее руки, и Аннабель побежала с холма вслед за Сэнди. Она кричала его имя, просила подождать, «подожди меня, подожди мамочку», но он не слушал. Она слишком поздно вспомнила историю, которую рассказывала сыну о том, как у них был пикник возле реки и Том сказал ужасную вещь…

Почему вы так долго?

…и вот Сэнди уже был в объятиях отца, только эти руки принадлежали не Тому Гаскину, а Тревису Стиллуэллу в одежде Тома Гаскина. И было за этим Стиллуэллом что-то, выползавшее из-под настила, из самой земли. Кости и ошметки плоти, клочья рыжих волос, корни и камни, пустынные сорняки отпадали от черепа с зубастым ртом, и когда объятия Стиллуэлла сомкнулись вокруг сына, Аннабель проснулась.

Она села на край кровати и прижала руку к колотящемуся сердцу.

Калхун перекатился на живот, но не проснулся.

Она надела халат и тихонько вышла в спальню Сэнди, посмотрела на него. Мальчик крепко спал, свернувшись калачиком на боку и прижавшись спиной к стене. Она вышла на заднее крыльцо и достала из кармана халата почти опустевшую пачку сигарет. Когда она собиралась закурить, ее взгляд вдруг упал на сарай, где сын держал кроличьи клетки. По непонятной ей самой причине она заглянула на кухню за фонариком, после чего спустилась в тапочках по сухой траве к сараю и вошла в внутрь.

Медленно провела вокруг лучом света.

Задержала взгляд на чем-то в углу сарая.

Там было что-то закопано. Она положила фонарик на земляной пол и, опустившись на колени, принялась копаться руками в грязи. Некоторое время ничего найти не удавалось. Она закрыла глаза и почувствовала запах земли, старой краски и керосина. Тогда ее пальцы вдруг сомкнулись вокруг чего-то твердого, продолговатого и шершавого. Кость? Она нашла кость, закопанную в земле в сарае ее покойного мужа?

Она открыла глаза и увидела, что именно высветил луч фонарика.

Это была черепаха.

Рю притихла, пока Тревис ехал на запад, опустив стекло и впуская в кабину прохладный пустынный ветер. Ее рыжие волосы, зеленые глаза и мягкая белая плоть – ее молодость, изящность и красота – все восстановилось благодаря пище, что она приняла. Она родилась заново вместе с ним, своим ковбоем, своим убийцей, и он через нее, и время их совместного времяпрепровождения подошло к концу своего начала, а дальше следовала только середина – без конца. Она поправила боковое зеркало, чтобы посмотреть на свое отражение – испорченное только старым белым шрамом, что ее бледный оставил у нее на горле, – и не отводила глаз на протяжении всех черных миль между «Голодным поворотом» и этой пустынной тьмой.

Скоро взойдет солнце, и им нужно найти укрытие, им обоим. Теперь, когда они стали равны впервые с обращения ковбоя.

Она включила радио, и оттуда полилась, почти заглушаемая порывистым ветром, легкая грустная песня из его мира. Эта музыка была для него. Ей не нужно было на него смотреть, чтобы знать: ему неловко от своего удовольствия, от свежей крови в его венах, бурлящей впервые с его обращения. Теперь он был силен кровью, пусть и не волей. Он не знал мира непроходящей жажды. Он не знал, что можно быть одновременно живым и неживым, что исчезновение той или иной жажды может быть похоже на внезапную остановку кровотечения из фантомной конечности. То, к чему он всегда стремился, теперь осталось позади, а перед ним лежала долгая и блаженная тьма ее пути. Она подумала, что его беспокойство еще даст ему повод собой гордиться. Оно станет его силой, а сама Рю станет ему лучом света во тьме. Она думала обо всем этом, глядя на его лицо, что отражалось в зеркале. Лицо, которое она сочла потерянным еще в то утро, когда ее душа покинула тело. Тут она поняла, что и сама что-то искала, и в нем, в Тревисе, она променяла старое на новое.

Посмотрев на него, она увидела, что один ноготь у него был красный от крови либо женщины, либо мальчика, которого он убил. Она знала: этот красный полумесяц удивил его своим обаянием, когда его взгляд случайно упал на этот ноготь.

«У тебя может быть все, что ты захочешь, любовь моя. Наши страсти или сковывают нас, или освобождают».

Он отвернулся от крови и поехал дальше, молчаливый и непреклонный в мягком зеленом сиянии огней приборной панели.

Рю подумала о западном океане, о городах на его берегу, о прекрасных местах, где небеса сияли искусственным светом и где не были нужны ни солнце, ни звезды. О местах, где люди жили в темноте и им было так же хорошо, как при свете дня.

Она посмотрела в боковое зеркало, поверх своего прекрасного отражения, и увидела солнце, уже набирающее тепло на востоке. Она уже хотела сказать, что скоро им понадобится остановка, чтобы найти укрытие, спрятать кемпер под скалой, но почувствовала, что пикап стал сбрасывать скорость.

«Форд» вдруг свернул на обочину, захрустев по гравию.

Изумленная, она повернулась к Тревису и увидела, что он вдавил в пол педаль тормоза и смотрел прямо на нее, и взгляд его блестящих глаз был резким и жестким.

Они сидели при включенном двигателе, одни посреди пустыни. Солнце поднималось из-за горизонта.

– Я возвращаюсь, – сказал он наконец.

Она сидела, не шевелясь, прижавшись спиной к дверце.

– Гаскин и ее мальчик – это свет за пределами тьмы, – сказал он ей. – Звезды за пределами неба. Они – все, чего у меня никогда не было, а ты старая и сухая, но эта женщина и мальчик, они теплые и мягкие, и слово «любовь» – не из тех слов, что ты понимаешь, и не из тех, что я понимал, пока не узнал мальчика, потому мальчик – мой друг, и я еду к ним, они – мой пункт назначения. Если мне суждено быть тем, что я есть теперь, то они будут моей