– В той игре, в шахматах, есть фигуры сильнее и слабее, так? – спросил Генри, когда внизу наконец показалось темное скопление домов. – Но почему? Они же все просто деревяшки.

Дело не в самой фигуре, дело в том, какие пути она может выбрать, – объяснил Эдвард. – Шуты могут преодолевать большие расстояния на доске. Прыгать, поглощая все на своем пути, как лютая тварь. Рыцари немного однообразные, ходят только углом, но зато при каждом ходе оказываются то на белом, то на черном поле. Мама мне говорила, что эту фигуру так назвали в честь белых рыцарей, которые путешествуют по королевству и никогда не знают, куда их заведет судьба. А король вообще тащится с одной клетки на другую и сам ничего не может – если его не защищают другие фигуры, от него мало толку.

– То есть даже когда король – не очень хороший король, это не страшно, если остальные вокруг него хорошо играют? – уточнил Генри.

Эдвард долго не отвечал, а потом сухим, напряженным голосом произнес:

– Я слышал, что твой отец говорил про моего.

– Извини.

– Он был прав. Я ненавижу Освальда за то, что он сделал с моей семьей, но он прав: мой отец прекрасный человек, пока он и неприятности не оказываются на одной шахматной клетке. И если у нас будут серьезные проблемы, боюсь, что… будет сложно.

Генри кивнул, не зная, что сказать. Эдвард как будто клещами вытягивал из себя слова – привычки к разговорам по душам у него, видимо, не было, как и у самого Генри.

– А ферзь? – спросил тот, когда стало ясно, что Эдвард больше ничего не скажет. – Почему он сильнее других фигур?

– Потому что непредсказуемый. Наносит удар с неожиданной стороны и держит под своим влиянием все, что вокруг него. – Эдвард помолчал. – Мы ведь не обязаны быть такими же, как наши отцы?

– Думаю, нет, – сказал Генри.

От этой мысли ему стало легче.

На кладбище рядом с деревней они нашли инструменты, которые бросила женщина, хоронившая жителей. Эдвард сказал, что надо вырыть яму в земле, и Генри собирался копать один, но Эдвард не стал его слушать и, морщась от боли, воткнул лопату во влажную землю. Копать ни один из них не умел, так что к тому времени, как они закончили, солнце уже почти коснулось дальних гор и заливало землю жарким рыжим сиянием.

Они опустили тело Лотты на дно и засыпали его землей. Потом выбрали из кучи дров около ближайшего дома самый ровный чурбан, положили его сверху, и Генри вырезал ножом: «Лотта. Повелительница птиц». И прибавил дату от Зимнего дня: 22. Закончив, он понял, что над их головами вьются несколько птиц, которые никогда не летают вместе: сойка, голубь, ворон и дикий гусь.

– Покойся с миром, – сказал Эдвард и рукой бросил на могилу горсть земли. – Мы будем тебя помнить.

– Мы будем тебя помнить, – через силу повторил Генри. От запаха мокрой перекопанной земли он еле дышал.

Этот запах был таким же, как в его сне, и он впервые подумал: что он мог закапывать, если не тело? А вдруг его мать погибла из-за него? В мире людей матери не бросают своих детей, и если от нее так долго не было вестей, значит, она давно мертва. И если отец каким-то образом с помощью Джоанны сделал так, что Генри об этом забыл, значит, произошло что-то по-настоящему ужасное.

– Надо отыскать кротовый ход, пока совсем не стемнело, – проговорил Эдвард, глядя на птиц, которые разлетались кто куда, сливаясь с темнеющим небом.

Генри обогнал его и зашагал вперед. Найти дорогу, по которой хоть раз прошел раньше, он мог даже в темноте.

– Расскажешь все так, как было, – сказал он, когда они подошли к знакомому ходу в скале. Ветер, дующий из разлома, на этот раз пах болотом и хвоей. – Во дворце не все такие беспомощные, как считает мой отец. Вы что-нибудь придумаете.

– А ты куда пойдешь? – без выражения спросил Эдвард.

Генри пожал плечами.

– Не знаю. Думаю, вернусь на север, туда, где мы прятались с отцом. Буду жить тихо, никто и не заметит, что я там. С едой проблем не будет – дичи полно. Насчет предела я ничего не знаю и помочь вам ничем не смогу.

– Ты победил лютую тварь. Можешь просить у короля любую награду, – нахмурился Эдвард, и на этом у Генри кончилось терпение.

– Да не нужна мне никакая награда! – крикнул он громче, чем собирался. – До тебя что, не доходит? Все эти ваши сокровища, и деньги, и дурацкие вещи, над которыми вы так трясетесь, – да я даже не знаю, что с ними делать! Я просто хотел… но когда во дворце узнают, что Освальд – мой отец, они все меня возненавидят. Опять. Герой с даром огня и отцом-злодеем – это уже чересчур. Все будут думать: почему же он сразу не сказал про Освальда? А как такое скажешь? Отец прав: ваш мир не для меня, он слишком сложный, а я устал. Я сделал все, что должен был, и с меня хватит. – Он остановился, задыхаясь. – Прощай, Эдвард. Удачи. Ты справишься. И проваливай уже, я ненавижу так долго разговаривать.

– Я одного не понимаю. Действительно. Объясни мне, будь так добр, – начал Эдвард, потирая больную руку. – Почему ты не использовал цветок для себя? Может, твоя мать жива. Может, ты бы ее нашел, если бы вспомнил. От меня тебе никакой выгоды, наоборот. Если бы я остался идиотом, разболтать твою тайну было бы некому.

Генри развел руками. Это было очевидно.

– Ты – будущее. Надо быть полным козлом, чтобы угробить будущее, спасая прошлое.

– Я никогда в жизни не пойму, что происходит у тебя в голове, – устало проговорил Эдвард и сделал приглашающий жест. – Пошли, не стой столбом. Лично я хочу в горячую ванну, есть и спать. Думаю, ты тоже. На тебе столько крови, что хватило бы на новое чудовище.

– Мой отец…

Как ни странно, я не могу вспомнить, чтобы кто-то был ко мне добрее, чем сын Освальда. Надо быть полным козлом, чтобы не отплатить тебе тактичным молчанием о твоих родственных связях. И запомни: нам помогала только Лотта и ее птицы. Мы не были у твоего отца, не приводили его с собой, а меч нашли сами. Это даже не ложь, это дипломатия.

– Дипломатия?

– Королевская библиотека в твоем распоряжении. Я тебе не нянька, чтобы разжевывать простые слова. Ну, вперед. – Генри не двигался, и Эдвард раздраженно прибавил: – Да тебе что, письменное приглашение нужно?

Почему-то его тон окончательно убедил Генри в том, что Эдвард говорит серьезно. В голове у Генри промелькнули всевозможные неприятности, которые могут свалиться на них из-за того, что они никому не скажут про Освальда, а тот устроит какую-нибудь ужасную катастрофу, – но все разумные мысли о том, почему он не должен соглашаться, меркли по сравнению с ноющей, радостной болью в груди. Генри привык, что мир людей – суровое место, где нельзя ждать подачек, и он каждый раз терялся, когда ему предлагали такие щедрые дары.