– А может быть, это будешь ты?

Она вздохнула:

– Я же сказала. Кстати, ты сам можешь позвонить ему. А так, обедай, играй в Мэдден[210], делай что угодно. Обещаю, я совсем не против. Я еще не готова к этому звонку.

– Окей. Тебе решать. В любом случае, мне нужно идти, но я скоро тебе позвоню. – Потом он поцеловал ее и прошептал на ухо: – А ты позвони ему.

Она улыбнулась.

– До свидания, – произнесла она, когда он уже повернулся, чтобы уйти.

Эвви читала на диване, поджав под себя ноги и потягивая чай со льдом. Закончив читать, она прислушалась к странной какофонии. Это звучало как очень оживленный спор между двумя птицами за окном гостиной. Эвви живо вообразила себе, как одна птичка взяла ценный пушок хлопка, на который претендовала другая птичка, желая утащить его в свое гнездо. Она заставила себя рассмеяться, «переводя» и выкрикивая их диалог на весь пустой дом: «Ты все забираешь себе, Флоренс! – Отстань, Морис, я уже говорил тебе, что у Горация есть такая пряжа!»

Она забрела в квартиру Дина, где спала уже почти месяц, и легла на кровать. Пока Дин был здесь, он каждый день заправлял ее. По его словам, эту привычку ему, как и всем его братьям, привила их мама. Даже когда он путешествовал с командой, признавался он Эвви, они останавливались в отелях высокого класса и их вечно погоняли нетерпеливые менеджеры всех мастей, он успевал заправить свою кровать прежде, чем приходила горничная.

Здесь, внизу, она спала на противоположной стороне от той, на которой обычно спала наверху. Она всегда держала рядом с кроватью стакан с водой, а ее запасное зарядное устройство для телефона было постоянно включено в сеть и шнур свисал с угла стола. Со стороны Дина лежала книга о Линдоне Джонсоне[211], которую он читал, а вместо закладки в ней торчал чек от их последнего совместного посещения кофейни. Эвелет знала, как много ему нужно времени, чтобы заснуть, но когда он засыпал, также требовалось много времени, чтобы его разбудить. Еще она знала, что по утрам у них обоих примерно одинаково убийственное дыхание, и поэтому, просыпаясь, они иногда первым делом брали по паре мятных леденцов из банки. Он спал в мягких фланелевых штанах в прохладную пору, а если было жарко, то в трусах-боксерах. Но в отличие от Дина Эвви предпочитала для сна более прохладные условия и потому иногда высовывала босые ноги из-под одеяла. В такие дни Дин надевал для сна рубашку с длинными рукавами.

Лежа на кровати, Эвелет заметила, что Дин оставил на комоде трофей, который он принес домой, когда «Калькассетские когти» заняли второе место в региональном турнире по бейсболу. Она встала и подошла, чтобы наконец рассмотреть его. Это был дешевый кубок из пластика с неаккуратно склеенными деталями, на боку у которого красовалась криво приклеенная пластина с гравировкой. Фигурка бейсболиста сверху в ответ на прикосновение подозрительно покачнулась. На пластине было написано: «Тренеру Калькассетских ястребов[212] за второе место». А рядом с кубком лежало кольцо, доставшееся ему от одной из трех Мировых серий[213]. По году Эвелет поняла, что это была его первая Мировая серия, и что-то ей подсказывало, что прямо сейчас он находится на пути к своему очередному кольцу Мировой серии.

Эвви легла на пол, уставившись в потолок. Она могла бы позвонить Энди. Но и он давно не звонил ей. А если она позвонит, то что скажет ему? Она не могла просто набрать его и сказать, что ей жаль, как было жаль тогда, когда она прищемила его пальцы дверцей своей машины. Потому что, как бы ей ни было жаль, она не могла перестать вспоминать, что он бросил ей в лицо, когда она уже пыталась уйти. «Ты сошла с ума!» – как такое забыть? Каждый раз, когда она думала о том, чтобы позвонить, написать сообщение или, может быть, появиться у его двери, ей вспоминались эти слова и ее желание исчезало.

Правда, Моника написала ей однажды, через два дня после ужина, прислав краткое сообщение «Ты в порядке?». Эвви ответила дипломатичным «Да, хорошо. Спасибо, что проверили» и добавила улыбающуюся рожицу, что было так же смешно, как фальшь самой Моники, утверждавшей, что она так быстро увела Энди потому, что утром у нее были дела. Эвви даже не знала, кому предназначалась эта улыбка и кого она могла убедить, что все хорошо. Просто это нужно было сделать, и она сделала. Или по крайней мере хоть что-то сделала.

Эвви могла закрыть глаза и вызвать в памяти тот момент, когда первая же подача Дина пришлась точно в перчатку Марко, хотя ей не очень-то и хотелось признаваться в этом даже самой себе. Она физически почувствовала тогда облегченное удивление толпы. Это означало надежду как для всех, так и для нее и делало людей лучше даже тогда, когда казалось, что лучше стать они уже не могут. Это было просто обречено на возрождение. Вот почему люди продолжали болеть за «Ред Сокс» и «Чикаго Кабс»[214], пока те наконец не заняли верхние строчки. Вот почему люди, которые никогда не интересовались конькобежным спортом, узнали о Дэне Дженсене[215], упавшем на Олимпийских играх в Калгари, только после того, как он в СМИ рассказал, что его сестра умерла. Люди болели за него, пока он шесть лет спустя не выиграл золотую медаль, просто потому, что болельщики хотели верить, что надежда имеется.

Эвелет в своем воображении видела Дина и живо могла представить себе его таким, каким он будет позже, после встречи с тренерами. Она знала, как он будет, потирая плечо, расхаживать по отелю, где его поселили. Будет ли он думать о ней? Возможно. На всякий случай она закрыла глаза и изо всех сил сосредоточилась на мысли: «Ты можешь это сделать, ты можешь это сделать». Нельзя сказать, чтобы Эвви явно верила во влияние силы мысли. Она едва ли бы призналась в этом, если бы только на нее не надавили. Но ощущение у Эвелет было чудесным. Это почти физическое ощущение, что она может упаковать свои чувства и использовать их, обернув в слова. Нет, конечно, она не верила в телепатию, но что же тогда «наилучшие пожелания» на поздравительной открытке? В конце концов, это ничто, кроме идеи, что ваши хорошие мысли могут иметь некое влияние на события.