Мы шли сквозь бесконечный поток врачей, сестер, санитаров, носильщиков и ходячих раненых. Стрэп пересекала местность удивительно резво для кого-то столь крупного, и ее сестринская форма раздувалась, как парус под ветром. Мы с Китти спешили следом.

– Не робейте перед нашей дорогой начальницей, – бросила Стрэп через плечо. – Широко замахивается, да не больно бьет. Ну, пока не ударит, конечно.

Она засмеялась собственной шутке так, что у нее затряслись плечи, а ее хохот потонул в звуках стрельбы.

Женщина отвела нас к палатке поменьше, где находился пост начальства. Старшая сестра Рэдклифф, избегавшая более официального «комендант», была внушительным существом. Она источала деловитость и здравый смысл и держалась как человек, привыкший, что его беспрекословно слушаются. Мы стояли перед ней, а она сидела за столом. Несмотря на то что Стрэп нас представила, старшая сестра не спешила заканчивать то, что писала. Наконец она положила перо и взглянула на нас поверх очков в стальной оправе. Вздохнула, словно была разочарована качеством новобранцев. Сверилась с журналом.

– Младшая сестра Уоткинс…

– Да, старшая сестра. Китти Уоткинс.

Девушке было не больше двадцати пяти лет, однако на лице ее застыло выражение немолодой усталости.

– В ДЧПП с 1916 года, – прочла старшая сестра. – Небыстро вы откликнулись на призыв, да?

Она взглянула на Китти с искренним недоумением.

– Да, старшая сестра. То есть нет, старшая сестра. – Китти быстро разволновалась под столь изучающим взглядом, и ее выговор кокни стал заметнее. – Я дома была нужна. Мама болела. А младший брат, ну, ему всего двенадцать…

– И что, ваша мать выздоровела?

– Нет, старшая сестра. Умерла, мэм.

На мгновение Рэдклифф замолчала, и я гадала, не выскажется ли она относительно неэффективности усилий Китти. Вместо этого она просто сказала:

– Очень жаль. Будьте любезны, не называйте меня «мэм». Ваш пост будет в палатке эвакуации.

Она переключилась на меня.

– А вы?..

– Элиз Хоксмит.

– Профессиональная медсестра, как я вижу. – Она сняла очки и посмотрела мне прямо в лицо, проверяя, отважусь ли я не опустить глаза. – И что бы вы назвали среди своих важнейших навыков?

– Я больше двух лет ассистировала в хирургическом отделении и операционной в больнице Святого Фомы в Манчестере. Мне очень нравится эта работа, старшая сестра. Но, разумеется, я с радостью возьмусь за все, что от меня потребуется.

– Конечно.

Она снова надела очки, сделала в журнале две быстрые пометки и отложила его.

– Для начала отправим вас в палатку реанимации. Посмотрим, сколько радости вам это принесет. Сестра Стрэппингтон, покажите им жилье.

Утро настало быстро. Мы с Китти нашли столовую и встали в очередь за едой. На завтрак был слабый чай и серая каша. Я поискала Стрэп, но ее нигде не было видно. Я задумалась, сколько может продолжаться ее дежурство. Она работала, когда мы прибыли, и сейчас ей уже, несомненно, нужно было поесть и отдохнуть. Оглядев осунувшиеся бледные лица вокруг, я увидела мрачную решимость, скрывавшую печальную покорность. Китти тоже это заметила и была грустнее обычного. Я доела, сказала ей что-то ободряющее и отправилась в реанимационную палатку. Мне потребовалось провести внутри совсем немного времени, чтобы понять, что старшая сестра Рэдклифф решила меня испытать. В предоперационной и операционной были бы действие, лечение и надежда. Палаты ухода позволяли тем, кто был еще слишком слаб для переезда, немного подлечиться перед дорогой или получить необходимую помощь. В палатке эвакуации пациентов готовили к вожделенной транспортировке домой или к возвращению на фронт. Реанимация была лимбом. Чистилищем. Здесь те, кто был слишком слаб для операции, как бы они в ней ни нуждались, должны были цепляться за жизнь и ждать улучшения, которое часто не наступало. Здесь страшно обожженные и слишком уязвимые, чтобы вынести суету обычной палаты, извивались за ширмами и подвергались самым разным болезненным и часто не помогающим процедурам. Здесь полумертвых после мучения на грязных участках «ничьей земли» в течение долгих, полных страха дней, страдавших от ран в одиночестве, без помощи, укладывали на подогревавшиеся кровати в отчаянной попытке вернуть тепло их отказывавшим сердцам и гниющей плоти. Я вскоре узнала, что здесь умирало больше людей, чем в любой другой части ПППР. И умирали они медленно, мучаясь от боли.

– Сестра Хоксмит! – голос Рэдклифф рывком вывел из оцепенения. – Я не знаю, как поставлено дело в палатах Святого Фомы, но здесь времени стоять просто так нет.

– Прошу прощения, старшая сестра.

– Капралу Дэвису нужно сменить повязки. – Она коротким кивком указала на ближайшую кровать, потом прошла дальше. – Когда закончите, займитесь рядовым Спенсером и капралом Бэйнсом. У поста сестры на входе в палатку вывешен список повязок и процедур на день. Будьте любезны прочесть его, как только начнется дежурство. Я не собираюсь снова напоминать вам о ваших обязанностях.

– Да, старшая сестра.

Я достала из шкафа в центре комнаты свежие бинты и поспешила исполнить ее распоряжения.

Капрал Дэвис был невысоким краснолицым молодым человеком с копной черных волос и голубыми глазами, потускневшими от боли и усталости.

– Не позволяйте этому человеку сбить вас с толку, сестра, – сказал он с мягким валлийским выговором. – Она – наше секретное оружие, понимаете? Когда на фронте кончатся мужчины, мы ее пошлем. И тогда немцам ничего не светит.

Он попытался рассмеяться, но чудовищно закашлялся, все его тело сотрясали болезненные спазмы. От усилия он еще больше ослабел и затих. Я взглянула в его историю. Изрешечен шрапнелью во время обстрела на ночной операции. Не мог пошевелиться, пролежал три дня в яме с водой, пока до него смогли добраться с носилками. Сами по себе его раны были в основном неопасны, но их количество не поддавалось осмыслению. Лицо его почти не пострадало, а каска, без сомнения, спасла ему жизнь, но грудь и живот были испещрены порезами и рваными ранами, во многих до сих пор торчали острые куски металла, поскольку он был слишком слаб для операции. Почти все его ребра были сломаны во время взрыва, крупный осколок разбил левый коленный сустав, большую и малую берцовую кости. Правую ногу почти оторвало у щиколотки. Он говорил, что холод грязной воды не дал ему сойти с ума от боли, а угол, под которым правая нога торчала вверх, помешал истечь кровью. Он даже сумел залепить рану на лодыжке грязью, чтобы остановить кровь. Но слякоть и холод, сохранившие ему жизнь, теперь были повинны в том, что, без сомнения и надежды, должно было его убить. Грязь и горячий металл в ранах заразили их, заставив плоть вокруг каждого болезненного разрыва и пореза побагроветь и распухнуть. Единственное, что теперь могло помешать отраве в крови убить его, – это пневмония, полученная в водной ловушке. Две смертельные болезни состязались в зловещей гонке, силясь отнять у бедняги жизнь. Я занялась долгим трудом по смене повязок. Несмотря на мучение, которое должно было его терзать, он не произнес ни слова жалобы и даже не застонал, когда я отрывала корпию от его влажной воспаленной кожи. Я не впервые изумилась тому, сколько отваги может быть в человеке; силой духа, которой наделены некоторые. И человеческой способности причинять столь безжалостные страдания своим братьям.