Я шла по списку пациентов, которым требовалось сменить повязки. У каждого следующего солдата набор повреждений казался еще ужаснее, чем у предыдущего; были потерявшие зрение и напуганные, были до неузнаваемости обожженные, были лишившиеся конечностей и беспомощные. И каждый сносил страдания со спокойной стойкостью, которая заставила меня стыдиться себя. Поначалу я думала, не потому ли они так тихи, что слишком слабы, чтобы жаловаться, или потому, что просто отказались от борьбы и ждут смерти. Но я быстро поняла, что дело не в этом, по крайней мере у большинства. Каждый из них был заточен в собственной муке, и одному небу известно, какие ужасы они переживали заново в темнейшие мгновения ночи, но все-таки мужчины смогли найти силы, чтобы продолжать бороться. Не это ли, думала я, называется «быть настоящим солдатом»? Уметь не только сражаться на поле боя, но и одолевать демонов, снова и снова, бесконечно, во всем, что тебе выпадает? Очень немногие в реанимации желали смерти, а тех, кто ее ждал, едва ли можно было за это винить.

В конце своего дежурства, спустя где-то двенадцать часов после того, как я развернула первую повязку, с единственным получасовым перерывом на обед жидким супом, я снова вернулась к капралу Дэвису. Он беспокойно спал, дыхание его было поверхностным и неровным. Внезапно парня разбудил жестокий приступ кашля. Он попытался подняться, и я поспешила ему помочь. Он склонился вперед, харкая кровью, борясь за вдох отказывающими легкими. Когда солдат наконец снова осел на подушку, его слабое дыхание сопровождалось ужасным булькающим шумом. Он взглянул на меня полными паники глазами и сжал мою руку.

– Не дайте!.. – выплюнул он.

– Шшшш, не надо пытаться говорить.

– Не дайте… – снова попробовал парень.

Каждое слово давалось ему с геркулесовым усилием.

– Не дайте мне утонуть!

Я позволила ему вцепиться в свою руку и заставила себя смотреть ему в глаза. Он знал, что его ждало. Часы, возможно, дни борьбы за каждый вдох, когда он будет давиться, выворачиваться наизнанку и задыхаться, и в конце концов утонет в собственной крови. Я медленно опустила его руку на грудь, подоткнула одеяло. Поискала слова утешения, надежды, ободрения, которые могла бы сказать, но не нашла. Потому что надежды не было. И он, и я это знали.

Я отошла от его постели и выскочила из палатки. Снаружи было темно, и воздух веял блаженной чистотой и прохладой. Я пошла, склонив голову, не зная, куда иду, желая одного: уйти подальше от страданий в реанимации. Повернув за угол, я столкнулась со Стрэп.

– Вот же! – Она поймала мою руку, когда меня повело в сторону. – Стой-ка, старушка. Мы не можем еще и тебя в потери записать.

Она посмотрела в мои глаза повнимательнее.

– Ты уработалась, похоже. Идем, пора сесть и передохнуть.

Женщина завела меня за домик сестер, и мы сели на ступени заднего крыльца, которым редко пользовались. Мы сидели, не обращая внимания на мокрое дерево и грязь, пачкавшие нашу форму, не заботясь ни о чем, кроме необходимости прерваться. Она вытащила из кармана пачку сигарет и предложила мне. Видя, что я колеблюсь, сестра сказала:

– Почему бы и нет. Это единственное, что тут всем позволено.

Она зажгла спичку, я склонилась вперед. Какое-то время мы сидели и молча курили. Я потерла виски, гадая, как ей удалось остаться такой жизнерадостной, учитывая, с чем ей приходится иметь дело день за днем. Моя усталость не осталась незамеченной.

– Нет нужды спрашивать, как тебе в реанимации, – произнесла она. – Скверная работа. Я там сама пару месяцев была. Чудо как отпускает, когда переводят в ПРЕДОП, не обижайся.

– Некоторые такие молодые.

– Дети. Совсем дети.

– И мы так мало можем.

– У нас лучше получается людей на куски разрывать, чем потом их склеивать, вот тебе горькая правда. – Она прислонилась к дверному косяку. – И всегда так было, мне кажется.

– В ПРЕДОПЕ у них хотя бы надежда есть, – сказала я; меня слегка тошнило после третьей затяжки. – В реанимации… большинству из них даже до операционной не дотянуть. Некоторым бы лучше…

– Не говори так! – Стрэп внезапно вышла из себя. – Все что хочешь говори, но никогда, никогда в жизни не произноси того, что сейчас собиралась сказать. Мы здесь, чтобы лечить, чтобы помочь им поправиться.

– И ты в самом деле веришь, что так лучше для всех? Что мы их латаем и отсылаем домой, невзирая на их состояние, не считаясь с тем, как ужасно будет их… существование?

– Конечно. Приходится. Иначе в чем смысл? – Ее голос снова стал привычным. – В чем, черт возьми, смысл?

Я взглянула на сильное открытое лицо и подивилась ясности ее мыслей. Ее целеустремленности. Решимости. Подумала об обожженном мальчике на угловой койке, от которого осталась одна тень, о бессмысленных страданиях капрала Дэвиса и не смогла согласиться со Стрэп. Жизнь любой ценой? Хотела бы я разделять ее пыл, но, увы, не могла. То ли потому, что считала, что есть страдание, которое нельзя вынести, то ли потому, что временами воспринимала жизнь как проклятие. Может ли смерть быть так ужасна? Разве не бывает так, что она как раз и нужна? Или я думала об этом, потому что мне в смерти было отказано? Я не могла знать наверняка.

Стрэп встала, втоптала окурок в землю пяткой.

– Идем, – радостно заявила она. – Лучше нам поужинать. Соберись – ужасы в реанимации ничто по сравнению с тем, что тут подают под видом тушеного мяса.

Когда мы вошли в столовую, в нос ударил запах еды. Он был так омерзителен, что я не понимала, как кто-то вообще может здесь сидеть, не говоря уже о том, чтобы есть клейкую массу из зловонного мяса и пересоленной подливки, которая булькала в животе.

– Хотела бы я сказать, что к этому привыкаешь, – пробормотала Стрэп, закатывая рукава, – но было бы жестоко дать тебе ложную надежду. Просто молись, чтобы посылки из дома побыстрее доходили, и, бога ради, напиши всем знакомым, кого можно уговорить прислать нам «Боврила»[13] и печенья.

Час спустя, пока мой желудок силился удержать отвратительный ужин, которому его подвергли, я быстро помылась холодной водой, сняла форму и забралась в белье под одеяло. Сил вытащить пижаму не нашлось, желания отнимать драгоценное время у сна, тоже. Оказалось, решение было мудрым. Часа не прошло, как я закрыла глаза, когда меня потрясла за плечо Китти.

– Просыпайся, Элиз! Старшая сестра говорит, все должны быть на месте через пять минут. Давай шевелись!

– Что такое? – спросонья спросила я.

Зашнуровав ботинки, я встала.

– Атака захлебнулась. К нам движется конвой санитарных машин. Боюсь, нужны все руки.

Я быстро надела форму и побежала за Стрэп. Старшая сестра Рэдклифф стояла у домика медсестер, раздавая приказы.

– Стрэппингтон, Хоксмит, в приемную палатку. Быстрее, пожалуйста.