29-го мая. Взято в плен 1 генерал, 409 офицеров, 35 100 ниж. чин., 30 орудий, 13 пулемётов и 5 бомбомётов. Общее количество пленных за операцию пока 1 генерал, 1649 оф., свыше 106 000 н. ч., 124 орудия, 180 пулем. и 58 бомбомётов. Кроме того, большое количество ручного оружия, патронов и пр.

30-го мая. Число пленных возросло до 1700 оф. и 113 000 ниж. чин.

31-го мая. Плен: около 6000 ниж. чин. при 20 офицерах, захвачено 6 орудий и 10 пулемётов. Общее число пленных и трофеев: 1720 офицеров, 120 000 ниж. чин., 130 орудий и 260 пулемётов.

2-го июня. Более точный подсчёт дал след. числа взятых пленных и трофеев: 1 генерал, 3 командира полков, 2467 офицеров, 5 врачей и до 150 000 ниж. чин., 163 орудия, 266 пулемётов, 131 бомбомёт и 32 миномёта. Потери ранеными можно только предполагать.

3-го июня. Количество пленных возрастает; за вчерашний день взято разными армиями Юго-Западного фронта около 100 офицеров и до 14 000 чел. нижних чинов.

4-го июня. Пленных взято: офицеров 19 и ниж. чин. 1250.

5-го июня. Вчера кроме 3000 пленных захвачено много боевого материала в Черновцах и других районах.

6-го июня. По дополнительным данным, в последних боях взято в плен: 112 офицеров и 4600 ниж. чин. и захвачено 27 пулемётов.

8-го июня. Всеми армиями ЮЗФ с 22 мая по 3-е июня взято пленных: 3350 оф., 169 130 ниж. чин. и захвачено – 198 ор., 550 пул., 189 бомб. и мином., 119 зар. ящ., 34 прожектора.

17-го июня. По последнему подсчёту пленных с 22-го мая до 15-го июня оказалось – офицеров и ниж. чин. 212 000 чел.

18-го июня. Армией Лечицкого за 15 и 16 июня взято в плен 305 оф. и 14 574 ниж. чин., при 4 орудиях и 30 пулемётах. Всего за время наступления 217 000 чел.».

«Сильно… – прочитав, подумал было Аркадий Иванович, но у него не выходило из головы впечатление, произведённое Александром Петровичем при их последней встрече. – Очень сильно, конечно, а под улыбкой он… маскировал… тревогу? Заботу? Не зря же он приехал выяснять, какие части германец перебрасывает из восьмой армии на юг!..»

Аркадий Иванович сложил записку. Написанное было, конечно, здо́рово, но невольно приходила в голову мысль о том, что командование фронтами и армиями при планировании должно бы действовать более согласованно, и единоначалие всё-таки вещь преимущественная над свободой командиров решать, будут они выполнять задачу или нет.

«Не подвели бы!» – вздохнул он про Эверта и Куропаткина. Эверт и Куропаткин произвели на Аркадия Ивановича удручающее впечатление, они были храбрые офицеры, лично подтвердившие это в прежних войнах, но сейчас представлялись нерешительными полководцами, впавшими в ступор перед опасностью возможного поражения, а полководцы такими быть не должны.

Ещё секундным воспоминанием от Риги остался Жамин, но Аркадий Иванович думал об этом не долго, в конце концов, Жамин всё, что требовалось от него по уставу, выполнил, а остальное… а что… остальное?.. Вяземский об этом не стал думать.

На станции Городея Вяземский, уже собравшийся, посмотрел в окно, под окном стоял и покуривал полковой адъютант поручик Щербаков.

Пока шёл по коридору к выходу, окончательно решил: «Не дам ему эскадрона, пускай не обижается!»

В наступление под Барановичами Вяземский не верил.

Перед Жаминым с ноги на ногу переминался подхорунжий.

– Балу́ют по части крепкого, – подхорунжий щёлкнул пальцем по горлу, – нету управы, господин прапорщик, особливо которые старики, сладу нету…

– Сам знаю, што «сладу нету», – ответил Жамин, – всё одно следи, по-другому – никак! Про поручика што известно?..

– Уехали поручик, на антамобиле, куда не сказались, сказались тока, што будут дни через три, а то и пять…

«Сам знаю, что «уехали», – презрительно хмыкнул Жамин и отпустил подхорунжего.

Заградительный отряд поручика Смолина, которым на деле командовал прапорщик Жамин, почти что взбунтовался изнутри.

В тридцати верстах на западе нет-нет да и воевали, а в старой Риге в каждом кабачке из-под полы продавали спиртное. Нижние чины сборного заградительного отряда, занятые только учениями, протоптали дорожку в злачные заведения, и в старом каменном доме на набережной Двины, пострадавшем от пожара и приведённом в порядок под казарму, ночью устанавливался спиртной дух и шёпот, а скорее – ропот: «Чего стоим, айда по домам, ежли не воюем!» В отряде были отслужившие срок по мирному времени, но по военному времени никого по домам не отпускали. Жамину пришлось вспомнить старый приём, и он стал прикладываться по мордам нижних чинов, от которых наутро несло перегаром, реже, но доставалось и унтерам за то же пьянство. И пошёл разговор, что, мол, прапор зверюга, что будь такое на передовой, дальше первой атаки бы не убежал. Градус ненависти к нему повышался, но и здесь Жамин вспомнил старую привычку – не обращать внимания, и не обращал. Предостережение начальника кавалерийского училища полковника Кучина не забыл, но это было уже так давно и так далеко… Его сторону принял только подхорунжий, он же соглядатай и доносчик.

«Меня, может, оно и вправду пристрелят, а уж ему-то ох и наваляют, – иногда думалось Жамину, – намнут косточки, устроят тёмную!» – но почему-то ему не было жалко ни себя, ни подхорунжего.

Ещё от безделья в отряде сплетничали, никак не соотнося этого с Жаминым, что в главном военном госпитале выходит замуж «перьвейшая на всю Ригу красавица», которую все звали Елена Прекрасная, и что в женихи «к ей наладился главный хирург-потаскун», и, цокая языками, приговаривали: «И куды тока баба смотрит?», а к хирургу относились уважительно, «бо руки золотые!».

«Порешить обоих, – язвила Жамина в самую душу змея-мысль, и рядом подшёптывала другая: – От будет смеху, ежли пригласят шафером к жениху-то, обхохочешься!»

Поручик Смолин в отряде почти не появлялся, только когда кончались деньги, и он садился с Жаминым за карточную игру. Выигрывали и проигрывали друг другу попеременно, Жамин проигрывал реже, спуску не давал, кроме того, что Смолин проигрывал в долг.

Всё чаще Фёдору Гавриловичу стала являться Серафима, но на охране его души твёрдо держала позицию Лаума. Так выходило, что в мыслях он видел их обеих, иногда впереди стояла Серафима, но чаще Лаума, и это Жамина успокаивало, однако он знал, почему являлась Серафима, – в сентябре ей рожать. Жамин в таком исходе дела не сомневался: в этом заключалась вся женская сущность Серафимы, и она крепко держала эту сущность в себе.

Слух донёс, что венчание состоится сегодня, и донёс где – в Христорождественском соборе. Жамин чувствовал себя как жеребец, пойманный арканом, и понял, что не сможет не пойти, только зачем? Чтобы жилу порвать? Ну, тогда иди… и он пошёл.

Проводив подхорунжего взглядом, Жамин ещё пять минут сидел, потом повесил на спинку стула за ненадобностью плётку, прицепил шашку и револьвер и вышел. Взял извозчика и через несколько минут доехал до собора. Войти или не войти – мысли не было, конечно не войти, увидит, что тогда? Поэтому, когда подошёл ко входу, спросил выходившего: