– Что, и там раны?

– Нет, – ответил я, – но чувствительные ниточки отсюда ведут и в другие места. Если тут размять, то раны быстрее зарастут и на плече.

Она прислушалась к своим ощущениям, я в самом деле потихоньку излечиваю раны и соединяю их края, на лице отразилось сомнение. Я читал в ее глазах, что чувствительно совсем в другом месте, но промолчала, вдруг уловив, что я не только дурак и новичок, но еще и самец. Мне почудилось в ее глазах великое сомнение при таком неприятном открытии. Все-таки самец, если он самец, должен быть крупнее и сильнее самки. Это у жаб или пауков самки крупнее, а мы вроде бы люди.

Внезапно она спросила настороженно:

– Что так смотришь?

Я смутился, пойманный на горячем, потряс головой.

– Да пустяки, не обращайте внимания, ваша могучесть.

– Нет, ты скажи, – сказала она настойчиво. – Что-то мне не понравилось, как ты смотришь.

Я развел руками, но спохватился и снова принялся разминать ей горы мышц.

– Простите, ваша мышцастость. Сам знаю, надо о подвигах думать, о Родине и сокровищах, но у вас глаза…

– Что? – спросила она быстро и провела ладонью по лицу. – Что у меня с глазами?

– Красивые, – сказал я со вздохом. – Как-то закат их подсветил, что ли? Бывает же так, прекрасные глаза, такие чистые и… э-э… лучистые, что ли, благодаря генетической случайности достаются такой…

Я умолк, она тут же спросила обманчиво мирным голосом:

– Какой?

– Сильной, – ответил я с подъемом. – Крутой, отважной, решительной, безжалостной! Которую назвать женщиной – грязно оскорбить.

Она озадаченно замолчала, глаза блеснули напоследок звездным светом и укрылись под плотными веками. От длинных ресниц на шрамистые щеки пала густая тень. От постоянно красного неба даже тень выглядела багрово опасной, как отблеск адского пламени.

– Так лучше? – спросил я.

Веки поднялись, открывая затуманенные глаза. Губы шевельнулись с такой натугой, словно я их сумел на время парализовать.

– Да, – произнесла она хрипло, – намного. Ты… молодец. Тебя хорошо обучили.

– Вот видите, леди, – ответил я гордо, – и дураки что-то умеют!

– Я ж говорю – обучили, – уточнила она уже сухо. – Так, надо уходить. Здесь очень опасное место. Выйдем во-о-он за ту гряду.

– Давайте хоть мешок понесу, – предложил я. – Он ваш, я просто помогу.

Она поколебалась, пожала плечами:

– Мешок не дам, но кое-что в твой переложу. Все дело в том, что человек иногда исчезает вместе с мешком. Тебя не жаль, а вот вещи дорогие…

– Я буду беречь мешок, – пообещал я. – Ценой своей ничтожной жизни.

Она кивнула, перегрузила часть дропа в мой мешок, я помог ей вдеть руки в лямки, она подвигала плечами, устраивая тяжелый мешок поудобнее, и тут же пошла, не дожидаясь меня.

Я поспешно ринулся вдогонку, мешок забросил за спину уже на бегу. Она, не оборачиваясь, бросила равнодушно:

– Сегодня увидишь Барьер.

– Ого, – сказал я взволнованно. – Наконец-то! А то еще те двое обещали…

Она посмотрела презрительно.

– Они лгали.

– Да теперь понял…

– Лучше поздно, чем… Но как ты надрался так, что не рассмотрел сам Барьер?

– А может, – предположил я, – меня не просто напоили, а еще какой-то гад наложил заклятие?

– Это скорее, – согласилась она. – Не могу поверить, что такой неженка по своей воле решился войти в Окольцованные Земли.

– Я хотел сюда, – возразил я, – но, наверное, меня еще и подтолкнули.

Она смерила меня внимательным взглядом.

– Вообще-то ты мог бы сойти за красавчика, – отметила она. – В какой-нибудь очень благополучной стране, о них много говорят здесь. В смысле, пересказывают россказни тех, кто прибыл с той стороны Барьера. И еще чувствуется высокое происхождение. Да, порода в тебе видна, видна… Недаром мой дядя говорил, что самая благородная кровь течет в дураках и комарах.

– Мне можно быть дураком, – сказал я и, видя ее недоумение, объяснил счастливо: – Вы же умная?

Она сморщила нос.

– Еще бы не быть умной, возясь всю жизнь с такими дураками!

– Ну вот видите, – сказал я довольно, – благодаря мне вы становитесь особенно умной.

Она посмотрела подозрительно, то ли я сказал, что сказал, но у меня честное лицо и правдивые глаза, и она только вздохнула.

– Знаешь, самая глупая может сладить с умником, но с дураком сладит только самая умная. Так что наупражнялась.

На горизонте показалась блещущая полоса. Я пару раз посмотрел на Джильдину, но она двигается вперед ровно и настойчиво, чуть наклонившись вперед, смотрит больше под ноги, но не поверю, чтобы не видела эту странную полосу.

К обеду уже не полоса, а больше похоже на забор или стену, и не блещущую, а молочно-белую. Джильдина помалкивает, а в моем черепе начала разгораться ослепляющая мысль: так это же и есть тот самый Барьер!

И хотя до него еще туева куча миль, но идем в нужном направлении. Я не выдержал, спросил, я же дурак, мне можно:

– Вон та штука и есть Барьер?

Она буркнула, не поднимая головы:

– Что, с этой стороны другого цвета?

– Мда, – промямлил я. – Да…

Она оглянулась, в глазах загорелось подозрение.

– А как ты прошел, если не помнишь?

– А я… меня, – проблеял я, – я ж говорил… чем-то опоили. Или заклятие наложили. Я опомнился только перед таверной. Ничего не помню, как дошел…

– Тебе повезло, – сказала она.

– Да я вообще везучий, – похвастался я. – Дуракам везет, вы же знаете! Так что не такие уж мы и дураки…

Скакание по камням вдруг прекратилось, дорога пошла на удивление ровная. Джильдина повеселела, а я, чтобы закрепить контакт, начал рассказывать о нравах Забарьерья, где мужчины защищают женщин, заботятся о них, спасают и ничего не требуют взамен. Она презрительно и недоверчиво хмыкала.

– А еще, – сказал я, внезапно осознав, что за все время не услышал ни одного призыва к Господу, ни одной молитвы, – по ту сторону Барьера есть церковь… Много церквей.

Она бросила, не оборачиваясь:

– Я слышала про эти сказки для убогих. Здесь не привились.

– А пытались?

– Да, – ответила она холодно. – Несколько раз.

– Погибли? – спросил я, уже догадываясь.

– Сразу же, – сообщила она равнодушно. – Никто из них не прожил и дня.