Но в палатах четвертого этажа давно никаких благоустройств не производилось, стояла сырость, из щелей тянуло холодом, плесенью с речек — Мойки и Пряжки, и запахами с близстоящих костеобжигательных, альбуминных и мыловаренных заводов.

Первую неделю Иноземцев пытался смириться со своей участью и не впадать в дремучие раздумья. Но мыслительный механизм, как большое колесо обозрения, все нес его то бесконечно вверх к воспоминаниям, то заставлял провалиться вниз, к железной своей кровати, к мягким, фанерным стенам и тусклому пятну светового фонаря.

Потом его обуяло чувство тревоги, стало вдруг казаться, что стены сжимаются, с каждым днем пространства становится все меньше, количество воздуха катастрофически уменьшается. Он начал задыхаться, молить о свободе, стучал по двери, избитой, исцарапанной ногтями предыдущих больных, впадая в самую настоящую истерику, которая, увы, ни к чему не привела. Бейся сколько угодно об мягкие стены, обшитые упругими досками, взывай о помощи, никто не явится.

Тогда Иван Несторович решил объявить голодовку. Напрочь он отказывался от препротивных гороховых похлебок и каш, которыми потчевали здесь буйных. Ему пригрозили зондом, но Иван Несторович пренебрег предостережением надзирателя — бывшего доктора, зондом? Да никогда такому не бывать! На третий день один из ординаторов и два санитара кормили его с помощью трубок и воронки.

И Иноземцев сдался, присмирел, уверил врачей и надзирателя, что больше никого и никогда не потревожит, и уплетал ненавистные каши за обе щеки.

Прошел январь, прошел февраль, за ним март, апрель и наступила настоящая весна. Окошко Иноземцева все чаще озарялось лучами солнца, на раме поселились две ласточки. Прежде просто прилетали — то одна, то другая, мелькая белыми брюшками, осматривались, потом гнездо начали вить. Зрение понемногу восстанавливалось. Иноземцев мог разглядеть, как они заняты строительством, все их движения подмечал — вот первые комочки земли принесли, вот донышко гнезда соорудили. Одна птичка улетает, другая ждет. Их хотели прогнать, но Иван Несторович взмолился, прося не уничтожать единственной радости в жизни.

Сначала солнечных дней было немного, часто шли дожди и гнездо размывало. Но облака рассеивались, и труженицы приступали к работе заново. Потом пошли птенцы. Через толстое стекло Иноземцев слышал их жалобный писк.

Так и жил, следя, как возились над головой две маленькие черные птички с белыми брюшками и хвостами вилочкой, пока вдруг однажды вечером не явился надзиратель и не доложил, что к нему посетительница.

Иноземцев лежал, по обыкновению заложив руки за голову, но тотчас поднялся и сел. Что за посетительница? Сердце екнуло — неужто мать в Петербург приехала, неужто слух просочился, что сын в сумасшедшем доме?

Через несколько минут дверь растворилась снова, впустив даму в серо-жемчужном, очень пышном платье с турнюром и длинным шлейфом, с мантилькой на плечах. За широкими полями шляпки не было видно лица. Посетительница сделала несколько нерешительных шагов, робко остановилась, чуть приподняла голову. Сердце Иноземцева стало — то был призрак Ульяны Владимировны из далекого прошлого.

— Не узнаете, Иван Несторович? — Сняла шляпку, небрежно обронив ее к ногам. — И теперь совсем не узнаете?

Сердце Ивана Несторовича окончательно сковало ужасом — голос-то, голос тоже покойнице принадлежал.

Вдруг призрак начал приближаться, нагнулся и — что еще неожиданней! — осторожно надел на нос Иноземцева очки. Иван Несторович дернулся головой, сощурившись от невероятной ясности и четкости виденного, но тотчас же спохватился, снял очки, взглянув на оправу: его! — его очки, бессовестным образом отнятые надзирателем. Как ей удалось раздобыть? Потом вернул их на нос, поднял голову.

Да, это была она — Ульяна Владимировна, не призрак, а самая настоящая девушка из плоти и крови.

— Ну что же вы, Иван Несторович, молчите? Али не рады мне? — улыбнувшись, проговорила Ульяна, села рядом и огляделась. — В каких же совершенно нечеловеческих, абсолютно негуманных условиях вас содержат. Это непозволительно, в качестве для приманки!

И всплеснула затянутыми в атласные перчатки руками.

— Тут уж и собственной свободой поступишься, коли приходится вызволять из такой дыры. Какие же в нашей стране безжалостные чиновники! Вообразите, Иван Несторович, ловить меня на вас, как щуку на живца. Это неслыханно, не правда ли?

Но Иноземцев молчал, хлопая глазами. Он едва понимал, что она хотела сказать, да слов не всех расслышал, до того был ошарашен.

— Вот сидим мы с вами здесь, в полнейшей западне, — продолжала она, но тоном каким-то веселым, — со всех сторон стены, за стенами вооруженные филеры, полицейские застыли со стаканами у ушей. Презабавнейше! Я ж к вам явилась из больших светлых чувств. Не могли мои душа и сердце покой обрести, когда вы так страдаете. Мне действительно очень жаль. Вот, пришла покаяться.

Потом наклонилась к уху Иноземцева и прошептала:

— Но иногда мне придется говорить совсем тихо. За стенами ваш Делин притаился, в аккурат вот здесь, — и она указала на изголовье. — Хочет знать, как мне удалось вас всех за нос так долго водить. Но не могу же я позволить, чтобы он услышал все. Пусть слышит лишь то, что знает, а самые потаенные секреты поведаю единственно вам одному. Хорошо?

Отодвинувшись от лица Иноземцева, мгновенно вспыхнувшего багрянцем, она оглядела его оценивающе, с каким-то залихватским прищуром, а потом вдруг как хватит его по плечу, тот аж подскочил.

— Ну взбодритесь! Чего нос повесили? Не сидите как истукан!

Иноземцев нашел в себе силы лишь качнуть головой вправо-влево, сам не зная, кивал или отрицал что.

— Хотите знать, как все начиналось? Ну так слушайте, дорогой Шахрияр, сегодня Шахерезада повеселит вас от всей души.

И поведала Ульяна Владимировна удивительную сказку. Сказку о том, как прибыла в Петербург с чемоданом, в котором прятала гиену…

— Для того зверюшка была обучена сидеть тихо, по обыкновению своему имеющая, как и все в ее роду пятнистые гиены, рефлекторную черту в момент опасности притворяться мертвой. Эту черту и многие прочие Ульяна Владимировна развила в питомице с тех пор, как приобрела ее у бродячих циркачей. Чемодан сей был оборудован несколькими отверстиями, чтобы гиена не задохнулась. Добрались они до дальней родственницы — тетушки Марты фон Бюлов в девичестве, а ныне Селезневой, проживающей по адресу Знаменская, 34.

Гиену нельзя было никому показывать, да и держать в доме почтенных родственников — тоже. Девушке пришлось поискать для зверюшки укромное местечко — Митавский переулок с чередой заброшенных домов как раз подходил. Герочка — животное ночное, прятаться обучено хорошо, потому оставлять ее там Ульяна Владимировна не побоялась. К тетушке она прибыла не как Ульяна Бюлов, а назвавшись Элен Бюлов из Страсбурга, рассказав тетушке Марте целую историю о том, откуда она родом, при этом называя вполне существующих родственников семейства Бюловых, которых хорошо знала, а поскольку Ульяна Владимировна Бюлов так и не попала к ней, будучи в столице с дядюшкой, то выдуманная история ее с убедительным родословием была с радостью принята. Преобразив немного внешность, Ульяна Владимировна вполне сошла за барышню из Страсбурга. Пришлось прежде покопаться среди тряпья Натали, чтобы отыскать более-менее подходящее для приличной девушки европейское платье. Словом, Ульяна Владимировна ехала в Петербург не только с нарядом, паспортом, но и с планом в голове, как достать со дна озера дядюшкин сейф. Никто ведь и не услышал, что, умирая, дядюшка шепнул своей воспитаннице не «слева», а «озеро». В озере лжегенерал утопил сокровища Бюлова, в озере! Оставив их на черный день.