с которой к верховному лидеру никто из высокопоставленных руководителей уже не обращался на протяжении многих лет: «История запомнит как роль, которую вы и я сыграли в голодной смерти столь многих людей, так и случаи каннибализма!» По имеющейся информации, Мао отреагировал на это следующим заявлением: «“Три красных знамени” сняли, землю разделили между всеми. И вы ничего с этим не делали? Что будет, когда я умру?»[135]

Скорее всего, Мао ощущал, что упрямое намерение Лю отстаивать факт тяжелого экономического кризиса в Китае, а равно и его меры по отказу от обернувшегося болезненным падением «большого скачка» ставили под сомнение его приверженность наиболее сокровенным идеалам Мао. Схожие поползновения он замечал и у остальных руководителей. В описанном диалоге особо выразительно звучит вопрос Мао: «Что будет, когда я умру?» Мао хранил в памяти критику Сталина Хрущевым в 1956 г., и его заявления после Лушаньского пленума 1959 г. позволяют утверждать, что китайский лидер понимал, что верхушка партии уже сравнивала его поведение со Сталиным в «поздние годы». В ретроспективе беспокойство Мао представляется не лишенным оснований. Пусть даже смысла волноваться по поводу текущего контроля над КПК у Мао не было. У него были все причины предполагать, что его ключевые идеи будут подвергнуты анафеме сразу же после его кончины.

Временная оттепель

Большой скачок проходил как общее наступление на представителей интеллигенции и очернение их за желание оказаться у руля. Начиная с Движения против правого уклона и в течение всего «большого скачка» предпринимались нападки на «буржуазные», социальные и традиционные гуманитарные научные дисциплины. Классовую борьбу надлежало распространить и на сферу образования и науки. Критиковались и подавлялись зарубежные буржуазные воззрения и «ревизионистские» идеи из социалистического блока, традиционные гуманитарные идеалы, а помимо того и любые научные и художественные произведения, которые не отражали «марксистскую точку зрения на мир» и активную поддержку генеральной линии КПК. Старших представителей интеллигенции отправляли в ссылку на каторжный труд, лишали университетских и академических должностей, которые доставались горячо выражавшим преданность партии представителям молодого поколения. Инженеров призывали перенимать опыт у крестьян и рабочих. Такие сферы деятельности, как математика и теоретические науки, считались второстепенными по отношению к изучению практических технических навыков [Goldman 1987: 432–444].

По мере отказа КПК от «большого скачка» наметился и отказ от описанных контрпродуктивных политических курсов. В силу необходимости выработки стратегии по восстановлению экономики партия начала заискивать перед учеными и образованными специалистами. Результатом стал краткий период послаблений для интеллигенции, который в некотором смысле был схож с «оттепелью», объявленной Мао в рамках кампании «Сто цветов». Однако на этот раз инициатором кампании выступал Лю Шаоци, а ее цель заключалась не в поощрении критики партийной бюрократии, а подключении образованной элиты Китая к неотложному делу выстраивания экономики заново. В середине 1961 г. КПК выступила с заявлением, что интеллигенции более не нужно постоянно клясться в своей идеологической преданности партии. Теперь ей предлагалось демонстрировать свой патриотизм, внося вклад в общее развитие КНР [Ibid.: 436; MacFarquhar 1997: 244–248]. За этим последовала реабилитация многих лиц, которые в 1957 г. были признаны правыми уклонистами. Немало людей смогли вернуться на свои прежние места работы [MacFarquhar 1997: 234–235]. Партия начала декларировать уважение к навыкам и знаниям представителей интеллигенции, которые более не считались «предрассудками», основанными на буржуазной идеологии [Goldman 1969: 59–60].

Новая политика открывала более широкие возможности для использования взятых из буржуазных источников научных теорий, в том числе в сфере общественных наук. Экономисты начали выдвигать аргументы в пользу реформ, которые соответствовали идеям, обсуждавшимся в то время в Восточной Европе и СССР и отражавшим критический настрой по отношению к советской модели экономического развития с конца эпохи Сталина и в особенности после его смерти в 1953 г. [Goldman 1987: 437–438]. Ведущие экономические издания Китая вскоре опубликовали статьи, в которых, как и в советском блоке, звучали рассуждения о доходности и эффективности при социализме, о значении ценообразования и рыночных механизмов, о перспективности математического моделирования для процессов планирования и о позитивных аспектах начисления процентов по капиталу [Goldman 1969: 62–63]. Все эти идеи сравнительно недавно осуждались как применение принципов капиталистической экономики, отраженных в буржуазных общественных науках. Среди людей, которые встали во главе этого дискурса, можно назвать Сунь Ефана, озвучивавшего указанные идеи еще в 1956 г. и возобновившего их отстаивание в 1961–1963 гг. [Fung 1982: 82–110].

Рассматриваемый период также был отмечен кратковременными послаблениями в сфере культуры. Печатались запрещенные книги. Открыто приветствовались работы в любых литературных стилях помимо официального социалистического реализма, требовавшего постоянного восхваления пролетарских героев. Больше внимания уделялось художественной ценности произведений вне зависимости от их классовой или политической подоплеки. Официальные журналы и газеты критиковали чиновников органов культуры за их жесткий повелительный стиль работы, невежество в вопросах литературы и искусства и заинтересованность лишь в сохранении своих властных полномочий и привилегий [Goldman 1969: 61–63]. В этот период заместитель главы Отдела пропаганды ЦК КПК организовал масштабную литературную конференцию, на которой порицалась доктрина социалистического реализма и приветствовалась критика литераторов в адрес массированных кампаний и стремления к ускорению развития, представление в художественной литературе «большого скачка» не как способа построения утопии, а как трагической неудачи, и отражение в произведениях реальных страданий крестьян [Ibid.: 69–73].

Несмотря на призывы к обсуждению ранее запретных тем, интеллигенция, в особенности сотрудники и учащиеся университетов, по вполне понятным причинам относились к ним гораздо более настороженно, чем в 1957 г., в связи с чем независимых публикаций и клубов, которыми была отмечена кампания «Сто цветов», так и не появилось. По сути, самая острая критика исходила от образованных чиновников, занимавших высокие посты в партийной иерархии, в первую очередь – от официальных лиц из Отдела пропаганды ЦК КПК и партийного комитета по городу Пекину. Причем комментарии, исходящие от интеллектуалов из этих структур, были направлены не против партии, как это было во время «Ста цветов», а против политических курсов, которые совсем недавно продвигались Мао, и политического менталитета, который эти курсы отражали.

Одним из центров развернувшейся деятельности стал партийный комитет города Пекина при первом секретаре Пэн Чжэне. Пэн был одним из немногих, кто осмелился предположить, что за катастрофы, к которым привел «большой скачок», определенную ответственность нес лично Мао [MacFarquhar 1997: 155–157]. Газеты и журналы Пекина опубликовали серию эссе и художественных произведений, которые на первый взгляд выглядели как безобидное осмысление общественных и исторических тем, но в действительности были завуалированным осуждением Мао как лидера и несогласием с его недавними политическими курсами. Важно отметить, что на момент публикации смысл текстов не воспринимался широкой аудиторией как критика. Возьмем для примера цикл эссе