полного маршрута, поскольку Гитлер ничего так не хотел, как сбить Уинстона в воздухе или на море, когда тот поплывет в Америку, и объявить о своей победе.

Я пообещала себе, что, если я смогу выдержать еще одну неделю, затем еще день, затем еще час до отъезда Уинстона в Америку, я возьму необходимый мне отпуск прежде, чем сломаюсь. Ища поблизости безопасное частное заведение специально для лечения покоем, я прочла о докторе Стэнли Лифе и его уникальной работе в Чампни, оздоровительном центре в Бекингемшире. Доктор Лиф придерживается нетрадиционных, но убедительных взглядов на негативное влияние стресса и повышенной возбудимости на здоровье. Оглядываясь на мою жизнь – на времена, когда мои нервы не выдерживали и, как следствие, приводили как к физическим, так и эмоциональным недугам – я хорошо понимала это, хотя большинство других докторов, с которыми я консультировалась, так не считали. Я забронировала неделю на время отсутствия Уинстона и придерживалась моего плана, хотя Уинстон называл это дурдомом.

Дверь дрожит от удара. Пора? Глянув на дедовские часы, я вижу, что почти одиннадцать тридцать, это раньше назначенного часа. Уинстон жаждет уехать?

– Войдите, – говорю я.

В дверь заглядывает Джок.

– Премьер-министр ждет вас, мэм.

Как же изменились с тех пор мои взаимоотношения с его личным секретарем, думаю я. В прошлом он ощетинился бы, дай ему кто такое незначительное поручение, как оповестить жену премьер-министра.

– Спасибо, Джок. Где он?

– На входе в пристройку, мэм. Готов в путь.

Кивнув, я встаю из кресла, одергиваю мое светло-серое шерстяное саржевого плетения платье и следую за Джоком по коридору. Когда я сворачиваю в гардероб, я вижу Уинстона со спины, громадного человека, внешне устрашающе яростного для многих, но чувствительного Мопса внутри. Он поворачивается ко мне с мягким взглядом, и у меня сжимается сердце. С чего это я так расчувствовалась по поводу отъезда Уинстона, когда мы и прежде часто разлучались? Из-за риска, связанного с этим путешествием? Или из-за вины от того, что я жду, когда он уедет?

– Мне будет не хватать тебя, Котик, – шепчет Уинстон мне на ухо. Он тоже выглядит необычно сентиментальным, возможно, по той же причине.

– А мне тебя, Мопс, – шепчу я в ответ, и даже сейчас, когда мне нужно побыть одной, чтобы прийти в себя, я не лгу ему.

Луч утреннего солнца проникает сквозь маленькую щелку между волнующимися шелковыми шторами цвета зеленоватой морской пены на французской двери, выходящей в мой личный дворик. Изменение освещения в моей комнате пробуждает меня, и я потягиваюсь как кошка, думая, что я могла бы спать вечно. Как же мне легко в Чампни, думаю я.

Я испытываю здесь забавное чувство легкости. Оно опустилось на меня не сразу после того, как пять дней назад я вошла в это милое строение, но постепенно.

Первый раз я ощутила его, когда сменила свой гардероб из шерстяных платьев и костюмов на здешние свободные мягкие хлопковые платья – я словно освободилась, как было, когда мода перестала требовать корсета. Очередной слой последовал, когда персонал разрешил мне спать сколько хочется. Я скользнула в прохладные, глаженые простыни и спала, изгнав сном всю усталость, что терзала меня с начала войны. Последняя стадия наступила во время моих сеансов с доктором Лифом. В это время мы вели исповедальные разговоры о материнской тревожности и беспокойстве за Уинстона. Когда доктор оценил мои эмоции и объяснил их связь с моим физическим состоянием, а этого прежде не делал ни один профессиональный медик, я ощутила почти физически, что с моих плеч и спины сняли тяжесть, и грудь больше не сжимает.

С тех пор я перестала спрашивать, почему приходится оставлять семью и свои обязанности для того, чтобы прийти в себя. Я прекратила себя критиковать за неспособность приносить ощущение целостности и мира в мою каждодневную жизнь. И я больше не чувствую злости на Уинстона за то, что он потакает своей депрессии, но не способен понять – или посочувствовать – моей собственной борьбе с нервами. В конце концов, потребовались конкретно этот доктор и его лечебница, чтобы я осознала это сама и позволила себе исцелиться.

Я понимаю, что необходимо делать, чтобы сохранить это чувство спокойствия, мужество и целеустремленность. Я сделаю все, что требуется, чтобы встретить Уинстона на Кингс-кросс, когда он вернется после встречи с Рузвельтом, с новыми силами и готовая ко всему, что еще устроит Гитлер.

Глава сороковая

7 декабря 1941 года

Лондон и Бекингемшир, Англия

– Идем, Клемми, – торопит Уинстон, когда поезд подползает к концу перрона. Сегодня у нас было четыре остановки в районах, наиболее сильно пострадавших от бомбардировок, и чтобы осмысленно общаться с людьми, мы должны поторопиться.

Но я не могу сойти без головного платка на таком холоде. Я стала обматывать голову шарфом как банданой, как только увидела, что фабричные работницы по всей стране убирают волосы таким образом, чтобы уберечь их от грязи и пыли и из соображений производственной безопасности. Я ношу его так из солидарности с женщинами, поддерживающими обороноспособность страны, и мне сказали, что мои шарфы стали моей отличительной чертой, ставя меня на одну доску с британскими женщинами и показывая им мою поддержку.

– Всего минуточку, Уинстон, – отзываюсь я и выбираю простой хлопковый шарф темно-синего цвета в тон моему платью. Я оборачиваю его вокруг головы и закрепляю серьгами.

Уинстон ждет меня в дверях специального поезда, который он оборудовал специально для поездок по этим изуродованным и опустошенным районам. Я беру его за руку, и мы выходим на развороченную улицу. Вокруг уже собрались толпы приветствующих нас людей, и мы идем, пожимая руки и задавая вопросы. Мы посещаем семьи – обычно состоящие только из матерей с детьми, поскольку отцы сейчас на войне, которые выходят нам навстречу из руин своих домов.

Когда потом мы с Уинстоном остаемся наедине в нашем вагоне, мы часто плачем при виде отваги и упорства наших граждан.

Как всегда, этот визит завершается речью, слегка отличающейся от такой же предыдущей. Сегодня он заканчивает воодушевляющим призывом к действию, в котором превозносит британский народ за его упорство и побуждает оставаться сильными.

Сейчас больше чем когда-либо Уинстон служит символом надежды и отваги, передавая людям силу продержаться еще день.

Глядя на толпы, отчаянно жаждущие помощи, чтобы продержаться, я хочу, чтобы речи Уинстона могли помочь моей бедной Нелли. Всего неделю назад ее сын Эсмонд вылетел в рейд бомбить Германию в составе своей канадской эскадрильи королевских ВВС и был сбит