Полезная сторона этого дела состояла еще и в том, что на поверхности бумажной упаковки можно что-то написать, и на ней останется ваше послание, тогда как пластиковая оболочка отказывалась воспринимать отпечатки ее временных пользователей. Он бездумно записал новые уравнения квантового поля на картонной коробке. Элегантные эпсилоны и дельты украсили их марш через напечатанный жирным шрифтом фирменный знак “ЮНАЙ-ТЕД ЭЙРЛАЙНЗ”.

Маркхем задумчиво жевал, время шло. Он увидел, как можно разделить тензорные элементы на несколько сокращенных уравнений. Двумя-тремя черточками он разложил на пары компоненты поля, сделал некоторые побочные вычисления, чтобы проверить себя. Где-то далеко от него двигались другие пассажиры. Через какое-то время наискось по упаковке красовалось пять новых уравнений. Три из них, как он подозревал, были старыми приятелями: уравнениями Эйнштейна с модификациями, учитывающими квантовый эффект, когда длинная шкала становится достаточно мала. А вот два других содержали в себе нечто новое. Более глубокое понимание квантовых явлений добавляло новый член в одном месте, путаницу тензоров в другом. Создавалось впечатление, что дальнейшее сокращение невозможно. Маркхем в раздумье постучал по коробке ручкой и нахмурился.

— Вы только посмотрите! — воскликнул сосед. Маркхем повернулся к иллюминатору. Огромное облако цвета желтой серы с оранжевыми прожилками плыло над ними.

— Впервые вижу такое, — сказал сосед взволнованно. Маркхему хотелось бы знать, поведет ли пилот самолет через это облако. Но спустя несколько секунд окно оказалось закрытым волокнами облака, и Маркхем понял, что они уже проходят сквозь нижние слои. Тяжесть снова придавила его. Самолет накренился, чтобы подняться выше.

— Прямо перед нами находится одно из тех облаков, о которых мы столько наслышаны. Я поднимаюсь выше, чтобы его можно было лучше разглядеть.

Это объяснение пилота показалось Маркхему насквозь фальшивым. Летчики не меняют курс из прихоти. Облако выглядело более тяжелым и массивным, чем проплывающие вокруг лохматые белые облака с темно-голубым окаймлением.

Маркхем что-то пробормотал и вернулся к вычислениям. Он переписал с картонной коробки новые уравнения и стал изучать их, пытаясь отключиться от тонкого пронзительного воя моторов. Один инженер как-то объяснил ему, что для нового поколения сверхзвуковых машин характерен непереносимый рев. Концерну “Рокуэлл Интернэшнл” пришлось здорово потратиться, чтобы как-то притупить острые звуковые пики. Шесть месяцев они работали над тем, чтобы превратить страшный визг в успокаивающий ровный гул, который не мешал бы пассажирам салона спокойно дремать. Маркхему это, однако, не помогло — он всегда имел повышенную чувствительность к звукам. Он нашел беруши в кармашке переднего кресла и воспользовался ими. От звуковой волны осталось только дрожание, которое начиналось в ногах и заставляло Маркхема стискивать зубы.

Он потратил час на проверку новых уравнений. Они давали разумное решение для ограниченных задач, с которыми он сталкивался. Приняв малую длину шкалы и пренебрегая гравитационными эффектами, он вывел стандартные уравнения релятивистской теории частиц. Несколькими росчерками пера он получил результаты Эйнштейна. Однако когда уравнения Уикхем брались целиком, без ухода на знакомую территорию, выходило что-то туманное. Он уставился на короткие обрывистые примечания. Вот если проскользнуть через этот узел, отбросив кое-какие члены уравнений… Нет, так дело не пойдет. Здесь нужно проделать кое-что еще весьма искусно, идя вперед по данным заложенным в самой работе. Во-первых, помимо логических стандартов, возникали вопросы эстетики. Развитие физики всегда сопровождалось появлением ранее неизвестных, более элегантных структур. Во-вторых, после того как вы разберетесь в этих структурах, оказывалось, что они не только элегантнее, но и проще. В-третьих, из этих структур вытекали следствия, более сложные, чем предшествующие. Постоянной ловушкой для тех, кто ищет новые пути, является проблема преобразования последовательных шагов на этом пути. Очень трудно объяснить это явление философу. В математике есть что-то такое, что не улавливается вами, если вы не будете за этим внимательно следить. Платон — великий философ, и ему хотелось бы, чтобы все планеты перемещались по единому комплексу окружностей, чтобы за ними было легче наблюдать. Но, как установил Птолемей, законы, которые позволили бы осуществить это внешне простое движение планет, оказались бы невероятно сложными. Это означало бы наличие сложных законов, ведущих к простым последствиям. Поэтому все работы Птолемея свелись к теории, которая звенела и стонала, — к кристаллическим сферам, трущимся друг о друга, к осям, колесам, зубчатым передачам и к куполообразной машине, элементами которой все они должны были являться.

С другой стороны, теория Эйнштейна оказалась более элегантной, чем теория Ньютона. Однако разобраться в ее последствиях было гораздо труднее — то есть получалось все наоборот. Маркхем задумчиво почесал бороду. Если иметь это в виду, то вы отбросите многие подходы еще до начала работы, поскольку будете знать заранее, что они ни к чему не приведут. Нет выбора между красотой и истиной. Вам приходится иметь дело и с той, и с другой одновременно. В искусстве элегантность слыла словом-шлюхой, которое каждое поколение критиков использовало по-своему. Однако в физике действует положение, полученное на основе тысячелетнего опыта: теории являются более элегантными, если они могут быть преобразованы математически в другие структуры другими исследователями. Теория, остававшаяся неизменной при любых трансформациях, — наиболее правильная, наиболее близкая к универсальной. Симметрия SU (3) Гелл-Манна расположила частицы в универсальном порядке. Группа Лоренца, изоспин, каталог свойств, получивший название “Странность, цвет и очарование”, — все вместе составили из призрачных цифр конкретную Вещь. Итак, чтобы пойти дальше Эйнштейна, нужно следовать симметриям.

Маркхем в поисках истины царапал на желтой бумаге одно уравнение за другим. Он собирался провести это время, разрабатывая тактику переговоров с ННФ, но политика — мелочь по сравнению с научной работой. Он пробовал различные подходы, преобразуя тензорные записи, вглядываясь в математические дебри. У него имелся один руководящий принцип: казалось, сама природа любила уравнения, изложенные в ковариантной дифференциальной форме.

Он вывел уравнения, которым подчинялось движение тахионов в плоском пространстве-времени, рассматривая эти изыскания как случай граничных условий. Удовлетворенно кивнул. Ну вот, знакомые квантово-механические волновые формулы. Он знал, куда они ведут. Тахионы заставляют волну вероятности отражаться вперед и назад во времени. Уравнения показали, как эта волновая функция будет сновать из прошлого в будущее, из будущего в прошлое, словно сбитый с толку пассажир пригородной электрички. Создавать парадокс — означает признать, что у этой волны нет конца и образующаяся система стоячих волн подобна зыби вокруг мола в океанских защитных сооружениях, когда смещаются пики и провалы, но все возвращается обратно, не меняет поверхности моря. Единственный способ разрешения парадокса состоит в том, чтобы вступить в него, разорвать устоявшуюся систему, подобно тому как корабль бросается в волны, оставляя за собой бурлящее море. Корабль служил примером классического наблюдателя. Но теперь Маркхем добавил в уравнения дополнительные члены, разработанные Уикхем, в результате чего они стали симметричными при обмене тахионами. Он покопался в кейсе и достал работу Готта “Космология симметричных во времени тахионов материи и антиматерии”, которую передала ему Кэти. Как раз такой кусочек территории, который можно отхватить. Однако здесь были выкладки Готта, силы Вилера-Фейнмана, с помощью которых давались решения относительно опережающих и отстающих тахионов, вместе с неевклидовыми суммами. Маркхем заморгал. В искусственно созданной тишине он сидел совершенно неподвижно, и только глаза блестели, а воображение мчалось вперед, чтобы увидеть, где уравнения будут смыкаться и разделяться, образуя новые явления.