— Да она не в себе! — догадалась какая-то из женщин. — Ее утешить нужно, уложить!

— Покормить, может?

— Отведем к Настасье, она убогих богомолок привечает! Агаша, ты где запропала?

— И ведь дом у нее высокий, в два жилья! К ней, стало быть, велено?

— Что ж за парус-то? Какой такой дом под парусом?

— И хлебца даст! Митька, паршивец! Отстанешь — уши надеру!

— Отведем! Пойдем с нами, сударыня, пойдем! Нехорошо брюхатой по кладбищу бродить, нехорошо…

Поликсена позволила взять себя под руки, позволила вывести с кладбища. Они все пыталась понять — что хотел сказать Андрей Федорович. Неужто ей судьба повенчаться с Нерецким? Все бы за это отдала — кабы супруг любил ее хоть так, как тогда, в Москве… А получится ли у него — бог весть…

Вдруг у нее стали подкашиваться ноги и закружилась голова.

Наказ божьего человека четыре мещанки выполнили старательно и доставили Поликсену во двор двухэтажного дома, уже одно это говорило, что хозяин не бедствует, окрестные домишки были сплошь одноэтажные. Этот же имел еще славную примету — флюгер на крыше, что означало — здешний хозяин связан с портом, и ему важно знать направление ветра. Флюгер был в виде кораблика под парусами. Увидев флюгер, мещанки закричали и заахали — именно этот дом имел в виду Андрей Федорович. И сами себя похвалили за понятливость.

Постучав в окно, они стали звать Настасью, но появился мужчина, судя по всему — хозяин дома, статный и круглолицый, в ночном колпаке, из-под которого торчали вороные седеющие космы, а на вид — лет сорока.

— В саду она, чай пить изволит, — не слишком дружелюбно сказал он.

Мещанки не столько повели, сколько потащили Поликсену вокруг дома, в сад.

Название для клочка земли с одной яблоней и полудюжиной кустов, смородинных и крыжовенных, было чересчур громкое. Годился этот сад для того лишь, чтобы врыть там в землю стол с двумя лавками и по летнему времени обедать и ужинать на свежем воздухе.

На этом столе стоял сияющий медный сбитенник, чуть ли не ведерный, были расставлены миски и мисочки с угощением, кружки и сливочник, на лавках же сидели три особы в благопристойных темных платьях и платках, четвертая — в монашеском одеянии. Надо полагать, и застольная беседа была весьма благочестивой.

Мещанки, что привели Поликсену, обратились к хозяйке застолья и наперебой попросили ее покровительства для женщины, которой сам Андрей Федорович доброе слово молвил и про дом под парусом — особо изрек.

Но Настасья, худая и горбоносая женщина лет сорока, была не в духе. Даже концы платка, повязанного на голове узлом вперед, торчали сердито, словно бодливые рожки.

Встав, она оглядела Поликсену с ног до головы и заговорила сварливо:

— Да с ума вы, что ль, сбрели, ко мне девку на сносях тащить? Да она ж у меня разродится! Что я с ней делать буду? С дитем нянчиться? Вот еще выдумали — парус, парус! Ведите прочь сейчас же! И ваш Андрей Федорович мне не указ!

— Идите, идите, милые, — поддержала толстуха-гостья, раскрасневшаяся от горячего чая. — Тут не богадельня. Дом-то у нее есть?

Монахиня, коловшая посеребренными щипчиками желтоватый сахар, хотела было вступиться, да воздержалась.

— Ты, Настасья Григорьевна, Бога побойся! — сказала самая бойкая из мещанок, Митькина мать. — Видишь, девка молодая, до смерти напугана! Чаю кружку хоть не пожалей, напои ее.

И тут случилось неожиданное — у Поликсены пошла носом кровь.

Во время беременности с ней такое случалось дважды, и беда стряслась совершенно не вовремя.

— Это еще что такое? — закричала Настасья. — Видеть кровищу не могу! Да уведите вы ее, христа ради! Пусть у кого другого полотенца пачкает!

— Грех тебе, Настасья, — укорила бойкая мещанка. — Ее к тебе Андрей Федорович послал, а ты?

— Да она ж рожать собралась! — догадалась толстуха. — Со мной так же было!

— Рожать — этого недоставало! Да что же, метлой вас из сада гнать? Сидели, беседовали душеспасительно, а тут вы с какой-то девкой брюхатой… Сил моих нет!.. К себе забирайте!

— Да не доведем же!..

— А мое какое дело?!

На крыльце, что выходило в сад, появился хозяин дома. Был он в расстегнутом зеленом камзоле поверх грязной рубахи с закатанными рукавами, в штанах чуть за колено и турецких парчовых остроносых туфлях на босу ногу. Толстухины слова он услышал, и выводы сделал быстро.

— Так, — молвил он угрюмо. — Лопнуло мое терпение.

Подойдя к столу, он сгреб край скатерти в горсть, дернул — и все полетело на траву, толстуха еле увернулась от горячего сбитенника.

— Да ты очумел! — крикнула Настасья.

— Очумел, коли с тобой столько лет живу и до сих пор не выгнал, — отвечал он. — Собирай свое тряпье и выметайся к чертовой матери!

— Ты кого, ты меня гонишь?

— Тебя.

— Жену свою?

— Пошла вон, пока я тебя через забор не перекинул. К нам дитя в дом, а ты гонишь? Додумалась! Пошла, пошла, долго я твои затеи терпел… И вы убирайтесь, гостюшки дорогие.

Мещанки, что привели Поликсену, глядели на здоровенного хозяина с восторгом.

Первой опомнилась монахиня. Она выбежала из сада так, словно за ней собаки гнались. Толстуха и третья гостья, по виду — немолодая купеческая вдова, поспешили следом, не оборачиваясь.

— Ведите ее, — распорядился мужчина, — да осторожнее. Вот тут ступенечка чуть качается… за мной ступайте…

Он привел Поликсену и женщин в неприбранную спальню, сдернул с кровати несвежую простыню и вдруг оторвал от нее еще чистый край.

— Вот, утрите личико. Ты, сударыня, не бойся… Надо же — дитятко обидеть… Погоди, я сейчас… — Он быстро вышел, бойкая мещанка выскочила следом, а две ее подруги усадили Поликсену на кровать.

— Каково тебе? — спросили ее. — Промеж ног схватывает? Вот тут тянет, тут — давит? Спинка болит?

— Да… — прошептала Поликсена.

— Рожает… Ахти мне, рожает!

— А что Андрей Федорович сказал? Божий, божий человек!

— Он про мужа сказал!

— Ну, и муж появится во благовременье. Чай, ищет ее уже у всех соседок! Ну-ка, рассупоним ее, платье снимем… Потерпи, красавица… Это первый у тебя?..

— Ой, ой, матушки мои, что творит! — закричала, вернувшись, бойкая мещанка. — Сундук в окно вытолкнул! Сундук-то развалился! Платьица, туфельки в окошко летят! И шубка, и платочки!

— Ему обратно ее придется принять, жена все-таки. Ну-ка, Феклушка, беги живо за Карповной, скажи — первородка.

Поликсена, освобожденная от платья и уложенная, прислушивалась к себе. Боль была — но покамест еще терпимая. Вдруг вошел хозяин дома. Его пытались удержать в шесть рук, толковали о родах, до него насилу дошло, что мужчине этого видеть не положено.