Марат видел, как фиолетовое вино льется в стаканы, как ладонь рубит воздух, как протыкает указательный палец кольца дыма: фронтовик смолил без остановки, Марат учуял знакомый запах: «Казбек».

— Пришел оттуда — на мотоцикл ни разу и не сел, фуфляндия, мол, а прежде как гонял, девчонок катал, Женьку твою! Эх! Только на такси последние дни разъезжал, как вернулся на тачке — хотя денег не было, в долг доехал, таксист-то кричит: уважу Адю! — так и ездил на «Волгах». Все его знали. Да-а. А я помню, как ты, Гера, Владика учил деревья разбирать: где тис, где самшит, где такая бабочка, где сякая! В кружок юннатов он записался тогда, а потом ты на Север рванул — и всё, интерес пропал, ушел из юннатов.

— Многих я обидел тогда.

— Да уж моего-то в последнюю очередь!

— Вчера брал билет, просил, чтоб дала на последнем ряду, рядом с розеткой, чтоб включить слуховой аппарат. Она крикнула вслед: «Сдачу возьми!» Я расслышал, но возвращаться не стал. Тогда она добавила: «Глухопердя! Бракодел бракованный!» На самом деле я слышу лучше, чем они думают. Евгения — она своей дорогой идет. А Антонина — моей, это моя истинная дочь. Но она обречена. Так же, как обречено всё это. Ты, дядя Коля, сделал Тоне зонт с такой ручкой длинной?

— Попросила она. Шутит: «Каждой старушке по клюшке». Эх!

— Да, хороший зонт получился! Лучше фирменного! И когда, Николай, началось это коловращение, теперь засасывающее в себя миллионы? Харибда, выплевывающая истасканные в жадных курортных скоротечных романах тела. Разве ж это всесоюзная здравница? Всесоюзная сводница! — Баритон срывался от крика на фальцет.

— Во-во! Это верно. И профурсетка эта, которую тоже доброхот какой-то зарезал штык-ножом, за красивые глаза разве к моему липла? За шмотками тоже охотилась заграничными — и получила свое, — гудел в ответ бас.

Иногда один из собеседников вставал и принимался мерить шагами тесный сарайчик, живым маятником мелькая в проеме. Тогда увеличенная тень падала на заросли кустов, на семисвечник дерева — и пропадала, появлялась — и исчезала.

— Вчера одна из экскурсанток — я ведь до сих пор подрабатываю, провожу иногда экскурсии — меня спросила: почему, скажите, вы такой незагорелый, живете у моря и никогда не ходите на пляж? А я, дядь Коль, ненавижу наше море за его кроткий нрав. Это лужа — без приливов и отливов. А город захламлен космополитами. Конечно, интродукция, раз город на широте Японии и Нью-Йорка, и климат схожий. Тут ведь даже чая не было. И дерево Раевских посреди рая. С этого тюльпанного американца всё и началось. Экскурсоводы выдают его за аборигена. Курам на смех: священная роща горцев, посреди которой тюльпанное дерево родом из Америки. Тьфу! Сочинили город! Сочи — слепой аппендицит, куда набивается всякая шелуха! А все эти писателишки и маститые поэты, которые ни черта не видят! Фоткаются под пальмами и накручивают на выпяченные экзоты свою философию, не замечая дикоросов. «Где олеандры спят в торжественном цвету», — по словам Заболоцкого. А ведь они еще и пахнут, создавая у бражника образ листа, на который он отложит личинку. Одни всеядные чайки из аборигенов. Продались захватчикам-оккупантам за отбросы. Да еще дельфины: какие-то ребячливые, оптимистичные до глупости, блаженные. Они всем рады: и кораблям, и катерам, и бунам, один дельфин попал в ловушку, перепрыгнув волнолом и не смекнув, как выбраться обратно, — мальчишки закидывали удочки, пытаясь его поймать. А кино, где моя дочь работает, честнее курорта, потому что не притворяется жизнью: плоский экран — он и есть плоский, хоть ты десять очков на нос нацепи, по-настоящему никто не оживет. Да я ведь, дядя Коля, понимаю, что мое бессилие сродни бессилию желтопузика, наблюдающего за всем сквозь стекло террариума, которое он не в силах разбить. И я уже родился среди декораций. Всё в этом городе искусственно, как прививки на Дереве Дружбы космонавтами. Тут природа и архитектура в гармонии, но тонкий подлог опаснее грубого. И всё тут неправда, кроме того, что она обречена. Говорят, что кровообращение у нее в обратную сторону направлено, у всех — в одну, а у нее — в противоположную. Против течения. А что касается твоего горя… Это отравление в кинотеатре напомнило мне историю открытия чая. История такая: лепесток упал в кипяток — чистый случай. А если бы было другое растение, император был бы мертв и никто не узнал бы причину его смерти. Одни приближенные казнили бы других приближенных. И до сих пор никто бы не узнал, что никакого умысла в этом не было. Крепись, солдат!

Марата почти усыпила последняя длинная тирада Глухого; под щекой — серые шершавые доски, напротив зрачка — щель, а стоит приподнять голову — привязанная к гибкому стволу накренившегося над пропастью падшего «брата», как напоминание об Учреждении, висела веревка с петлей на конце. Зацепившись за петлю руками или ухватившись за верх веревки и вставив в петлю подошву, каждый желающий мог перемахнуть через обрыв и оказаться на другой стороне, которая всегда лучше, чем эта, потому что не изведана, потому что есть опасность скатиться в пропасть и свернуть шею или сломать ногу.

…Он был погружен в самую пучину борьбы с администрацией, столь же упорной, сколь и бесцельной, хотя, если взглянуть со стороны, он беспомощно сидел в палате, уложив на табурет загипсованную ногу, когда к нему впервые обратился старый сиделец Петрик. Он вошел в дверь в робе с разводным ключом. Наступала осень, уже заморосили ледяные дожди, в хмурых «окнах» между ними узников выводили месить грязь на уборке картофеля. В такой день, пока здание пустовало, Петрику поручили проверить систему водяного отопления и удалить из батарей воздушные пробки. Марату не сразу стал понятен смысл его рассуждений, потому что они шли от конца к началу. В первую минуту Марат решил, что старший узник просто думает вслух, разговаривая сам с собой. Но когда он с течением времени перетасовал и выстроил по порядку обрывочные реплики, полушутливые замечания и недоговоренности, то получившаяся картина глубоко его взбудоражила и заставила пересмотреть привычные взгляды. Отталкиваясь от ненастья за окном, от радиатора водяного отопления, от гаечного ключа — такого огромного, что при работе приходилось виснуть на нём всем телом, — Петрик размышлял, танцуя от этих простых вещей, как от печки, и проникал в такие глубины, о которых Марат, конечно, смутно подозревал, но в которые заглянуть ему никогда не хватало духа.

Сам выбор места и времени общения оказался свеж и непривычен и так мало похож на тайные сходки и сговоры узников: не всегда успевая их пресечь, администрация всё-таки о них догадывалась. А в данном случае она ничего не могла даже заподозрить, потому что сама дала Петрику распоряжение о проверке системы. И разве могли быть сомнения, что именно этим и занят сиделец, если скрежет инструмента разносился по трубам в самые дальние углы здания, а то, что он говорил Марату, оставалось между ними — трудно было вообразить, какого терпения ему пришлось набраться и сколько месяцев ждать, чтобы улучить такой момент. Ни шепота на ухо, ни умышленного удаления в укромное местечко. И при этом Директриса схватилась бы за голову, услышь она, что за возмутительные речи тут ведутся в самой будничной обстановке будничным тоном! Старый сиделец Петрик отвергал и осмеивал само понятие «побег» — ведь оно имеет смысл в том случае, если заключению под стражу предшествует чтение приговора, которое обвиняемый выслушивает на скамье подсудимых. Однако в деле Марата, как и Петрика, такое условие соблюдено не было. Их осудили заочно, не изложив даже суть выдвинутых против них исков. И теперь начать разгребание получившейся кучи следует даже не с обжалования судебных решений — да и разве могут судьи десятки лет хранить в памяти дела, унесенные безостановочным юридическим конвейером в далекое прошлое! — ас поиска истцов, чтобы узнать из первых рук суть их претензий к ответчикам. Разве Марат, к примеру, знает толком, в чём его обвинили? Нет. Даже для того, чтобы гадать об этом, следует знать натуры и характеры истцов, что немыслимо без личной встречи. А поскольку Учреждение не имело над истцами власти и не могло обеспечить их принудительную явку, не говоря уже о том, что администрация, даже обладай она такими полномочиями, не захотела бы взваливать на себя лишнюю обузу, — постольку ответчикам ничего не оставалось, как отправиться на самостоятельный розыск. В этом случае заключенный добровольно возлагал на себя обязанности блюстителя закона, и называть его отлучки из Учреждения для этих надобностей следовало не побегами, а служебными командировками, либо, чтобы не злить дерзостью формулировки компетентные органы — ведь они не дают на это официальных санкций, — просто уходами. Надзиратели каждый день отлучаются со службы по другим делам, зачастую личным, но никому в голову не приходит называть это побегами или фактами дезертирства. И как они делают это в полном сознании своей правоты, изящно, без суеты и лишнего шума, — точно так же надлежит действовать и заочному ответчику. Ведь он не нарушает закон, а восполняет допущенные в юридических процедурах пробелы. И чувство нечистой совести тут совершенно неуместно. А ведь именно оно вынуждает то прятаться и забиваться в темные углы, рискуя задохнуться, то раскачиваться на веревке, как обезьяна, и ломать себе ноги. (Надо же, Петрик откуда-то знал и это!) Марат сжал челюсти и напрягся. Но старший узник и не подумал успокоить травмированного: он не только знал о побеге, он понимал его глубже, тоньше самого беглеца, увлекая Марата (времени было в обрез — не мог же кочегар бесконечно ослаблять и затягивать четыре гайки на двух батареях) всё дальше и дальше. По мнению старого сидельца, рациональным зерном в побеге с веревочным маятником были не риск и размах, а тишина и тайна. Если бы администрация доискалась, каким образом Марат перевалился через забор и поломал ногу, Петрик и разговаривать с ним не стал бы. После конфуза в шкафу он, откровенно говоря, намеревался поставить на Марате крест, как списал со счетов десятки младших узников, чья фантазия не шла дальше подобных бескрылых затей и у кого администрация быстро отбивала охоту нарушать режим. Однако Марат проявил недюжинную выдержку и доказал, что даже некошеные сорняки прилегающей территории могут служить надежным укрытием на случай ухода (ведь мы больше не занимаемся самобичеванием и путаницей, называя правомочную погоню за истцами побегами, не так ли?); правда, при всём изяществе расчета и твердости глазомера (как Марат соотнес высоту забора с высотой ирги и тюремного крыльца, откуда начал качание маятника!) он мелко закопал веревку в месте своего укрытия. Оно и понятно: трудно рыть землю обкусанными ногтями. Повезло, что матерые милицейские ищейки ее не нашли, а Петрик исправил эту ошибку, подобрав улику и спалив ее в топке котельной. Больше она Марату ни к чему. Акробатические силовые побеги вслед за прятками хороши для новичков или романтических воспоминаний, потому что они быстро заканчиваются тем же, чем начинались, в духе своих начал: погонями, задержаниями и изощренными экзекуциями. Уходить надолго следует без эффектных трюков, просачиваясь в зазоры должностных обязанностей между интересами разных сотрудников Учреждения. К примеру, Марат, как и весь контингент, от новичков до матерых сидельцев, безусловно знает, что конюшня, вплотную примыкающая к ограде Учреждения, имеет запасной выход за его пределы, через который конюх выпускает старого мерина Орлика пастись на ближайший пустырь. Но мало кому известно, что конюх и весь хозперсонал, в отличие от Директрисы и надзирателей, не отвечает за охрану Учреждения. И, значит, не боясь понести кару, может закрыть глаза на то, что кто-нибудь вечером, когда Орлика будут через запасной выход заводить в стойло, скользнет навстречу ему в сгущающиеся сумерки. Остается подобрать к конюху ключик, приучить к себе и для этого понаблюдать за ним, оказать мелкую помощь, оценить лошадь и сбрую, телегу, собаку, а если надо — то и махорку; можно также изучить сочинения протопопа Аввакума и ввернуть к месту цитату, например «инда еще побредем» или «выпросил у Бога светлую Россию сатана», чтобы в итоге нащупать задушевные струнки кержака и в нужный момент по-свойски сыграть на них. И когда после ухода и таежной паузы — а долго ли просидишь в безлюдной глуши на подножном корме? — войдешь в миллионный город, разве есть иной выход, кроме как раствориться, стать своим, одним из… И разве не лучший и быстрейший способ потерпеть крах — показать свое отличие: побежать или опуститься на корточки и спрятать лицо в руках? Тут уже излишними становятся милицейские ориентировки, опознания и допросы. Поэтому сам перелом Марату на пользу. Время, пока нога в гипсе, надо использовать, чтобы приучить себя никогда не переходить в уходах на бег. В городской толчее это так же рискованно, как хвататься за голову, если кто-нибудь крикнет: «На воре шапка горит!» Будущее более чем подтвердило правоту старшего узника: кости срослись неправильно, и Марат прекратил бегать не только потому, что физически не мог так передвигаться, но и потому, что в уходах приходилось соблюдать двойную осторожность: хромота стала главной особой приметой, когда его объявляли в розыск, — и отныне он полностью растворялся в толпе, лишь когда оставался на месте, когда останавливался, что-нибудь читая на многочисленных стендах или разглядывая. До некоторых пределов — Марат ощутил их много позже достопамятной беседы в гипсе — верность правил инструктора Петрика находила безукоризненное подтверждение на практике.