— Ты-то зачем киномеханику? — усмехнулась Тоня. — И потом, ты и на той неделе не могла уснуть, помнишь? Говорила: «Я не могу спать спокойно, пока в Персидском заливе неспокойно».

— Да уж, вам бы только повод найти уесть бабушку. — Александра Тихоновна долго хмурилась и нашла теперь зримую причину для недовольства: — И зачем, спрашивается, волосы обкорнала? Такая была коса, так все завидовали!

Тоня сказала назидательно:

— Какой длины жизнь — таковы и волосы: народная примета! — и тряхнула стриженой головой.

Жека стала спрашивать у сестры, отчего та не сшила ей платье из вельвета в мелкий рубчик, за которым она выстояла длинную очередь в «Универмаге»:

— Сколько раз просила! Всем шьешь — только не мне!

Тоня парировала:

— А отчего мне запретили к морю спускаться? Даже с вагоновожатым фуникулера договорились, чтоб не брал меня, а то, мол, отвечать придется. Кому я должна за это спасибо сказать?! Кто бабе Шуре доложил? Последней радости лишили! Ведь тело мое чувствует себя хорошо только в море, а душа — в кино, — жалобно обратилась она к Марату. — Есть два божества среднего рода, злое и доброе: Время и Море. Теперь, по милости сестры, осталось только злое. А скоро и Времени не останется!

— Дак ты же чуть не утонула, укачавшись на волнах! — воскликнула баба Шура. — Едва не окочурилась! А теперь плачешься!

— Это мое личное дело! И если я в шторм утону, место на кладбище подле мамы тебе достанется! Чего ж лучше? Ты видел человека, который полжизни провел под вентилятором? — Тоня опять повернулась к Марату. — Не видел?! Так вот, этот человек перед тобой! Я — носильщица своего сердца!

— Хватит представляться! Совсем как бабушка! Комедиантки! — воскликнула Жека, подбегая к сестре и, схватив книжку, захлопнула её. — Всё равно не читаешь, только вид делаешь. Лучше бы делом занялась…

— Да-да, я слышала: чтоб садилась за машинку и шила. А скажите на милость, к чему мне шить одежду обнажающимся натурщицам, когда я еще свое подвенечное платье не подрубила?

Жека вспыхнула и, несколько помолчав, сказала, что ей тут места нет, ее выживают из дому все кому не лень, и вот она и пойдет к себе — в сарай. Впрочем, не было бы счастья, да несчастье помогло: ведь Лору убили, вот приедет Александр из Салехарда, увезет Элю — и она с полным правом вернется на свою кровать. Но ненадолго, сентябрь наступит — и только вы ее и видели!

— Зачем ты так-то уж? — проворчала баба Шура, когда старшая внучка удалилась, демонстративно хлопнув дверью. — Она же не виновата, это он всё!

— Почему-то никому таких удивительных купальников не дарят, только ей!.. И на следующий день даритель внезапно умирает! Надо же!

— Ладно тебе! — воскликнула Александра Тихоновна, незаметно кивая внучке на Марата — вдруг намотает на ус, — а он в этот момент, явно не прислушиваясь к разговору, взял с тарелки вторую дымчатую фигу. С плодоножки на ладонь капнуло белое молочко — вот те на! Фрукт этот был до того липкий, хуже всякого клея, так что и к утру, пожалуй, не отмоешься.

— И почему Женьку жаба душит, если кто-то нарисует мою голову и приставит к ее нарисованному туловищу! Убудет от нее, что ли?!

— Ну, если ее голову удалить, то убудет, — резонно заключила баба Шура, поднимаясь со своего места.

— А косу мне Стерх обрезал, я сама попросила! — раздернув штору, крикнула в ночь из окна полуподвала Тоня, встав при этом коленками на подоконник и высунув голову в форточку.

Марат не собирался до утра оставаться в этом ужасном женском логове и, опасаясь приглашения (впрочем, кажется, он внушил им, что ему есть где ночевать), попытался незаметно выскользнуть наружу. Но не тут-то было! Пока баба Шура отлучилась в комнату поглядеть, как там Эля, а Тоня, стоя у плиты спиной к нему, накладывала добавку — видимо, болезнь сердца на аппетите не сказывалась, — он встал и сделал несколько бесшумных шагов к порогу, но вдогонку услышал:

— А пошли завтра в кино? Инвалид к инвалиду — всяк сверчок знай свой шесток! Знаешь, что мне Стерх сегодня сказал: «Общение с неудачниками заражает невезением, с калеками — инвалидностью». Ты-то не заразишься: сам такой.

Марат поглядел на измызганную колоду карт, вразброс лежащую на подоконнике, и сказал:

— Знаешь, что будет с червонной дамой, когда она умрет? Превратится в пиковую. Сердце остановится и почернеет… как волосы.

— Думаешь, ты меня сделал? — Тоня подбежала к нему и вдруг больно впилась напомаженными губами в его губы, а оторвавшись, произнесла: — А когда все вернутся с кладбища, всё будет очень красиво, никакого морга, и никаких обмываний. И Герман посадит красную камелию на мою могилу, как обещал. А баба Шура ему назло срубит. И на Пасху сестра с Шуркой будут пить там водку, говорить «отмучила-ась» и оставлять мне в стакане. А потом по могиле будут рыскать псы. А придя домой под газом, сестра и Стерх станут смотреть друг на друга с вожделением и уединяться в мастерской, и их тела будут вскидываться перед моим неподвижным портретом с ее телом. А потом она попросит его соскоблить с холста этого сфинкса, эту нежизненную химеру.

— Чего ты говоришь-то! Чего городишь! Постыдилась бы! — крикнула баба Шура, вышедшая на порог смежной комнаты, хлопая руками по бокам, точно испуганная птица крыльями; зеркальная Эля заворочалась за ее спиной и попросила пить, а после позвала мать.

— А чего мне стыдиться?! — воскликнула Тоня и вдруг бросилась в кресло и закрыла лицо руками: но, плач она скрывает или хохот, Марат не разобрал — поставил бы 50 на 50. Хотя, возможно, ни то ни другое.

…Кастелянша, несмотря на всю ее внешнюю мешковатость, сумела нанести ему незаживающую рану. У него появилось болезненное отвращение к темным и замкнутым пространствам. Он тяжело переносил карцер, хотя внешне старался не обнаружить, что администрация получила рычаг воздействия на него. Прижимаясь затылком к деревянной рейке и чувствуя, как сверху на темя опускается горизонтальная планка, Марат невольно съеживался, хотя прекрасно понимал, что это всего лишь дежурная процедура измерения роста, и досада в словах медика, укорявшего Марата за то, что он не хочет расти, продиктована опять-таки заботой о репутации Учреждения: якобы проверочные комиссии, глядя на рост и вес Марата, могли заподозрить, что заключенных держат на голодном пайке и повара на кухне экономят продукты, урезая их закладку в котлы. С чьей-то легкой руки, явно по наущению начальства написавшей в стенгазету круглым женским почерком фельетон «Живой шкаф», где его унизили до сравнения с некой живой шляпой, которая сама ползала по полу, потому что под нее случайно попал котенок, к Марату стало прирастать прозвище Шкаф. Оно, кроме того, намекало на его тщедушность. Хотя уязвленное самолюбие не могло прибавить ему роста и нельзя было разорваться на части в попытках заткнуть рот каждому, окликавшему его таким прозвищем, Марат отдирал его как мог. Разве не отчаянной борьбой за собственное достоинство стали его артистические побеги? И каждым метром полета над тюремным двором, когда макушка ирги гнулась и постанывала под его тяжестью, Марат в душе проламывал границы всевозможных замкнутых пространств. И он продолжал внутренне торжествовать, когда, не разгадав секрет его воздушного полета за ограду и не выпытав его у Марата — на допросах он ничего не говорил, — администрация приняла его хмурое запирательство за искреннюю неспособность объяснить происшедшее и заподозрила в лунатизме. И хотя подпевалы из числа заключенных тут же подхватили эту версию надзирателей, запустив в тюремный обиход прозвище Шкаф-лунатик, однако оно происходило от их недомыслия, а не от его слабости, не вскрывало истинных пружин и не подрывало его внутреннего самоуважения.