замер с полуоткрытым ртом в ожидании. Знал, что зверь стронут. Что он, прислушиваясь к каждому легчайшему шороху, не идет, а крадется сейчас по снегу, готовый в любую секунду рвануться прочь и уйти от малейшей, едва замеченной опасности. Знал я и то, что если Матвей не ошибся и в окладе вместе с другими лосями действительно обложен старый, стреляный бык, с девятью отростками на рогах, то и он тоже чутко слушает сейчас лес, страшась не столько разноголосой переклички егерей, сколько той подозрительной и коварной тишины, на которую, как ветер волны, гонят его их голоса. Воображение подсказывало мне, что он заходит сейчас то вправо, то влево, останавливается, топчется, поворачивает назад, снова идет вперед и никак не может решить, куда же рвануться окончательно. Этот вопрос больше всего мучил теперь и меня. Куда все-таки побежит сохатый? Под чей выстрел подставит он свою грудь, обманувшись предательским безмолвием чащи? Сердце у меня напряженно колотилось, на лбу от волнения выступила испарина.

И надо же так случиться, чтобы в момент такого томительного ожидания, когда, казалось, между деревьями вот-вот замелькают стройные ноги животных, ко мне, как ватный ком, выкатился здоровенный белячина и, стригнув раз-другой ушами, уселся напротив как ни в чем не бывало. Но не до него мне сейчас было. Я даже не мог хорошенько его разглядеть и насторожился еще сильнее. Предчувствие подсказывало, что раз косой выбрал это направление, значит, не так уж плохо стою я под своей сосной и может статься, что следом за беляком на опушку выйдет зверь покрупнее.

Голоса между тем приблизились настолько, что я без труда смог определить, как шли загонщики. Те, что двигались на меня справа, вырвались вперед. Середина и левый край явно отставали. Волей-неволей последние номера стрелков очутились в наиболее выгодном положении. Возбуждение росло. Беляк упрыгал прочь. Я пристальнее вгляделся в просветы чащи… и совершенно неожиданно для себя увидел лосей в поле. Их было два. Высокая, с горбиной на холке корова и налитой, лоснящийся на солнце бычок-трехлеток. Они шли строго вдоль опушки. Корова шла впереди, осторожно переступая и озираясь по сторонам. Бычок — метрах в трех от нее. Сердце у меня забилось так, что я отчетливо чувствовал каждый его удар: и в ушах, и в груди, и в ладонях, и в пальцах рук, которые из окоченевших сразу теперь стали горячими и гибкими. Первое, что пришло мне в голову, — немедленно спрятаться за сосну. Я стоял совершенно незащищенный, весь на виду у лосей. Они не могли меня не видеть. Но я не двинулся с места и не пошевелился, даже не повел бровью, а как стоял, широко расставив ноги и крепко сжимая обеими руками штуцер, так и окаменел. Видеть-то меня звери, конечно, видели, да за кого принимали? Они шли строго в направлении моей сосны, никуда не сворачивая. Время от времени корова замедляла шаг, но приближающиеся голоса егерей снова толкали ее вперед. Голоса были страшнее неизвестности, и бычок раза два опережал мать, забегая вперед, но всякий раз, потеряв ее из виду, поворачивал назад и послушно пристраивался за ней.

Когда они приблизились ко мне метров на сорок, я понял, что охота удалась. Одна секунда требовалась для того, чтобы вскинуть штуцер к плечу и выстрелить. Даже если бы звери заметили это коротенькое движение, они все равно никуда не успели бы уйти. Но в этот момент во мне проснулось любопытство: когда же лоси в конце концов заметят грозящую им опасность? Неужели они даже вблизи не могут отличить живое существо, если оно совершенно неподвижно, от самого обычного пня? Или все, что они встречают и видят, воспринимается ими не иначе, как деревья, кусты, камни… Пень! Мне стало весело. Ну что же? Подходите ближе. Ткнитесь мордами. Познакомимся. Но где же «профессор»? Неужели ушел обратно на загонщиков? Корова и бычок почти поравнялись со мной.

И тут я увидел его, осторожного и легкого, с широкой шеей и бородой, блестящими на солнце лопатками и стройными белыми ногами. Это был великолепный зверь. Такой красивый и могучий, что я сразу забыл обо всех своих тревогах. Лось появился на опушке так же неожиданно, как и его сородичи. Он шел по их следам. Но как же не похож он был на тех, кто, рискуя собственной жизнью, торил для него дорогу! Лось не шел, а плыл над сине-розовым снежным раздольем. Ни один мускул не вздрагивал на его литом теле, покрытом темно-бурой, с рыжеватым подкрасом, шерстью. Его несло над полем, как большую смоленую лодку, а белый бурун снега, взбитый его сильными ногами, только сильнее увеличивал это сходство. Все мысли и чувства, наполнявшие меня до этой поры, сами собой отодвинулись на задний план. Забылись и корова, и бычок, и белоснежный заяц. Все это рассеялось, как дым, уступив место горячему желанию непременно добыть этого зверя, выиграв у него поединок в выдержке и сноровке. Почувствует он во мне врага или также опрометчиво пройдет мимо вслед за своей подругой? А у меня хватит ли терпения стоять в такой позе дальше? Ноги давно уже окоченели. Спина озябла так, что казалось, на ней выступил иней. А надо было ждать еще. Ну что же, я приготовился.

Лось часто останавливался, поводил ушами, тянул в широко раздутые ноздри колючий воздух и опять плыл вперед по проложенному следу. Чувствовалось, что он привык хозяйничать в этом участке леса. И даже теперь, изгоняемый отсюда людьми, он шел, не теряя своего достоинства, высоко подняв голову на крутой мускулистой шее. Но вот опять остановка.

«Ну иди же! Иди!» — молил я.

Как назло, загонщики словно сквозь землю провалились. Те, что шли справа и в центре, сбились в кучу. А где же мои левофланговые? Хоть бы легонько подтолкнули!

«Ну иди! Хватит царствовать! Уступи место молодым, тому бычку, что счастливо обошел свою смерть. Пусть на будущий год он станет хозяином стада! Ну еще пять шагов. Только пять! Выйди из-за куста!»

Лось обогнул боярышник и снова остановился. Солнце играло у него на рогах. Сглаженные кончики всех девяти отростков светились нежным перламутровым блеском, так что издали было похоже, будто эти костяные доспехи венчают его голову, как корона. И я вдруг понял, что передо мной стоит лесной царь, старый, умудренный жизнью, познавший радость побед над соперниками. Жалко мне было его? Нет. Жалость приходит позже, когда все волнения позади, зверь лежит на снегу и поэзию охоты сменяет проза жизни.

Я полюбовался быком еще секунду и