Очевидно, мятежные запорожцы не были готовы оборонять от царских войск каждый занимаемый ими населенный пункт, а поселяне самостоятельно не были склонны к сопротивлению. Когда в апреле 1711 г. верные гетману Скоропадскому казаки подошли к местечку Каневу, «увидев изменники запорожцы те войска, из Канева ушли, а жители того города, из города выступя, вину свою Царскому Величеству принесли, в который город вшед, наши войска оставшие от неприятеля 3 знамя взяли» [805]. Как выразился Шидловский, «полковник Переяславский Томара на той бок Днепра город Канев до первобытной к Царскому Пресветлому Величеству наклонил верности» [806]. Стоит отметить, что перед началом вторжения поляки и запорожцы представляли собой не вполне боеспособную массу; по крайней мере упоминавшийся выше пленный поляк

Иван Небельский сообщил русским, что «войска при воеводе поляков и липков 3000, и большая половина без ружья, токмо при нем 4 пушки; да при Орлике и кошевом запорожцев 4000, у которых ружья нет же, понеже, будучи в Бендере и идучи из Бендер, от голоду продавали»[807].

Запорожцы неоднократно нападали на лояльные царскому правительству украинские поселения, о чем мы узнаем из писем петровских военачальников. Шидловский сообщал Апраксину 19 апреля 1711 г., что мятежники из Новосергиевского «справили часть орды и воров запорожцев под Изюмский полк, которые… близ Изюма, переправя Донец, выбрали Протопопскую слободку дворов с сорок, одних покололи, а других в полон побрали»[808]. В мае 1711 года нападениям подверглись земли Уманского полка: «под городок Тальное приходила орда и с ними запорожцы, и 18 дня к тому городку приступали с полудни до вечера, и убыли поручика Новогородского полку Савелова, который тамо был на экзекуции провиантской, да того городка жителей 6 чел., а татар и запорожцев убито 20 чел. и взято у них знамя; одначе-ж того городка не могли они достать, но токмо, уступя за милю, городок Митурово вырубили, а достальных побрали в неволю; там же взяли двух человек драгун Новогородского полку и ныне, как в Уманском, так и в Чигиринском полках и в других местах татары обретаются, от чего ни малое препятие провиантскому сбору учинилось» [809], – доносил Петру князь М. М. Голицын 23 мая 1711 г..

В том же месяце был атакован Тор (сотенный город Изюмского полка, совр. Славянск): «Мая 27 дня рано приступали к Тору татары и изменники запорожцы, и от города вылазками отбиты; и побито их татар и запорожцев человек шестьдесят и взяли от них татарина, другого запорожца; а Вашего Величества людей убито и ранено драгун один, казак один, ранено человек пять… Взятый татарин в расспросе и с пытки сказал: был под Тором ханский сын султан Арбей с ним татар три тысячи, изменников запорожцев тысяча, а привели их татар под Тор изменник Пляка… Изменник запорожец с пытки сказал те же речи, только о людях сказал разно, татар четыре тысячи, запорожцев две» [810], – доносил царю генерал-майор И.И. Бутурлин 8 июня 1711 г. Тогда же, помимо Тора, нападению подвергся Бахмут; об этом бое (успешном для обороняющихся) мы знаем из донесения адмирала Апраксина от 28 июня 1711 г. лишь то, что «только в Бахмуте застрелен до смерти азовских полков капитан князь Вадбольский, брат родной князь Васильев, который убит при драгунех у Нарвы»[811].

Полковник Репьев, на тот момент полтавский комендант, 5 июля 1711 г. сообщал Д. М. Голицыну об очередном набеге запорожцев и татар. «Прошедшего июня 29 числа на самый праздник верховных апостол Петра и Павла богоотступное гультяйство, проклятые запорожцы конные и пешие, перевезшися многое их число от Вороновки на сю сторону Днепра против Городища вышепомянутого числа в ночи и, оставивши у судов свою заставу, одни штурмовали под Городище, где несколько человек гражданских и до смерти побито, а лучшее их конное войско, побегши в степь, загнали коней три стада, городицкое, да монастырское, да сотницкое, и скоро со всем назад за Днепр побежали, а орды с ними на нашей стороне не было. Только июня в 27 день приходила орда в четырех хоронгвах и стояли у пристани кременчугской, и много людей побрали, и пошли с тем ясырем на них по Днепру, а куда подлинно, или в неведомых местах притулились, не ведомо» [812].

Таким образом, перед нами развернулась сложная картина взаимоотношений российских военных властей с населением украинских Слобожанщины, Гетманщины и Запорожья. Настроения казаков менялись от безоговорочной лояльности московскому царю до скрытого недовольства и открытого противостояния. Причем масштабы «смуты» 1711 г. оказались едва ли не большими, чем при выступлении Мазепы в 1708–1709 гг. (Возможно, свою роль здесь сыграло вступление в «игру» традиционных региональных сил – татар и поляков, а не только пришлых шведов.) С другой стороны, не приходится говорить о консолидированной позиции всего населения. «Шатости» была больше подвержена старшина, нежели рядовые казаки; а наиболее непримиримыми противниками русской армии выступали, и то не единогласно, запорожцы, которые наравне с татарами совершали набеги на украинские города и селения. Все эти хитросплетения украинских реалий наделяли оборону крепостей в регионе своей спецификой, которая не может не быть отражена в общей истории Северной войны.

От выходцев и дезертиров мы уже узнали о многих бедах и трудностях, которые обрушивались на жителей осажденных городов; с ними мы столкнемся еще не раз в ходе повествования. Но взятые в 1710 г.

Рига, Ревель и Выборг были, наверное, самыми крупными городами, поэтому на их примере наиболее ярко можно представить масштабы бедствий и тяжелую во всех смыслах атмосферу в блокированном городе.

Бедствия, постигшие население осажденной Риги в 1709–1710 гг., лаконично, в дневниковом жанре, описаны свидетелем и участником событий горожанином Иоакимом Андреем Гельмсом. Так, повествуя о первых днях осады, Гельме сообщает об уничтожении жителями своих домов и садов в рижских предместьях по приказу шведского коменданта. Сами жители бежали в город: «Наши же постепенно все отступают к городу; форштатские жители ввезли сегодня много дерева; им не было позволено вынимать окон и дверей, когда они должны были все бросить (так как наша кавалерия расположилась там квартирами) и они ожидали, должны ли они будут сжечь их или предоставить неприятелю. Жалко было смотреть, как бескровные бедные форштатские жители в большой тесноте с обильными слезами и жалобами ввозили свое ничтожное имущество. Но куда денутся в городе все эти бедные люди и что повлечет за собой скопление народа, я не знаю. Если Господь продолжит мою жизнь, то мне придется записывать еще много несчастных событий»[813].