– Я не могу оставить Киев без воеводы, когда сам уйду.

– Другого бы выбрали. Пусть Ратьша будет.

– Ратьша со мной пойдет. Он мне самому нужен.

Прекраса, не в силах больше спорить, залилась слезами.

– Родная моя, ну что ты? – Ингер подошел, сел рядом и обнял ее. – Что ты так… растревожилась? Вернусь из Деревов с добычей, вот увидишь, мы Свеньку посрамим. Тогда-то он хвост подожмет. Потом Ратьша Ельгу отобьет – он Асмунда и помоложе, и половчее. А потом уж Свеньке здесь не быть: Ратьша станет воеводой, а Свеньку в угличи отправим и велим без полона из Пересечена не возвращаться… Или совсем не возвращаться, пусть там сидит. Отдам ему, и дело с концом. Ну их, этих угличей. Край небогатый, печенеги рядом. Чуть в степи засуха, они в набег пойдут. Вот пусть Свенька с ними управляется, пока стрелу не словит в глаз. А мы здесь будем в покое поживать и добра наживать…

Обнимая Прекрасу, Ингер слегка покачивался, будто убаюкивая ее, и сам почти не слушал, что говорит. Жена тревожила его даже больше, чем Свен. Со Свеном он знал, что делать. А с женой что? Посоветоваться с Ольсевой? Или лучше с Дымницей – это, видать, у нее что-то женское. Или с Ельгой… Но едва ли та будет добра с невесткой, которая пытается против воли выдать ее за человека ниже родом.

Уж скорее бы в Дерева пойти! В походе и то легче, чем дома, среди мужского соперничества и женской брани.

Прекраса тоже почти не прислушивалась к утешительным речам. Все это слова, пустые, как шум ветра. Он не знает… Он ничего не знает, поэтому не может понять ее. Однако ни за что на свете она не смогла бы рассказать ему о том, что не дает ей покоя и убивает заживо, еще до срока.

В семь лет кормильцу отдают, говорит он, еще четыре года! У них нет этих четырех лет! Если они сейчас, вот прямо сейчас, не обеспечат Святке надежную защиту людей и богов, покона и обычая, недруги живо сожрут беззащитного ребенка, и сгинет род Ингера в Киеве, без следа и памяти.

Когда-то берегиня выбутского «плеска» пообещала ей семь лет… Прекраса хорошо помнила тот день, когда на ранней зорьке вышла к броду, вооруженная материнским гребнем и решимостью любой ценой спасти жизнь Ингеру, князю холмгородскому, которого до того видела один раз и то издали. И берегиня вышла к ней, откликнулась на призыв. На камне посреди потока вдруг появилась дева, похожая на нее саму – юная и прекрасная, а светлые ее волосы падали до самой воды…

…Белая сорочка выглядела свежей, как лепестки «русалочьего цвета», а глаза речной девы смотрели прямо в душу. Ничего другого Прекраса не могла бы сказать об этих глазах – они влекли и наводили жуть, затягивали и подавляли. Одно она сейчас ощущала очень ясно: как велики те силы, что она призвала, как беспомощна она сама перед ними. Ее жизнь и судьба находились во власти этих глаз, шаривших по дальним закоулкам ее души. В них не было зла или угрозы, но они открывали дверь в Иное – в безграничное туманное пространство, способное выпить тепло твоей жизни и не заметить, как море не замечает, если в него падает слеза…

От потрясения кровь заледенела в жилах. Прекраса моргнула. Сглотнула, чувствуя, что не владеет языком и не помнит ни единого слова.

«Я пришла, – услышала она, но шепот, похожий на шум воды над порогами, раздался прямо внутри ее головы. – Поведай мне твое горе».

– Ингер… – выдавила Прекраса из пересохшего горла; только об этом она и помнила. – Он… ты сказала, он должен умереть?

«Плеск есть. Головы нет», – ответила речная дева теми словами, какими издавна требовала жертвы.

– Оставь его, – произнесла Прекраса.

Она не знала, какими словами молить речную деву о милости; само то, что она обратилась с такой просьбой, ясно изъявляло, до какой крайности она дошла.

– Оставь ему жизнь, – продолжала она. – Пусть он исцелится. Возьми чего хочешь… что у меня есть.

«А что у тебя есть?»

Прекраса промолчала. Что у нее есть такое, в чем нуждается речная дева? Им подносят в дар караваи, цветочные венки, вешают на ивы новые сорочки, шерстяную пряжу и льняную тканину. Но разве этого достаточно, чтобы выкупить жизнь, да не чью-нибудь, а самого князя?

«Сейчас погляжу», – шепнула вода…

Прекраса видела, что тонкие губы девы на камне плотно сжаты, но эти слова произносили ее глаза – те, что зашли ей в душу и там остались.

«Жить тебе было на роду положено… тридцать лет, – прошелестела вода. – Шестнадцать миновало. Почти столько осталось, да поменее. Отдашь отроку свою жизнь?»

– Отдам, – едва ворочая языком, вымолвила Прекраса.

Только сейчас она осознала, во что встряла и чем ей это грозит. Грозит смертью, вот чем. Прядущие у Воды на мелочи не размениваются: они повелевают жизнью и смертью, именно это служит гирьками на их невидимых весах. И выкупить жизнь можно только жизнью – мотком пряжи тут не обойдешься. Чужую жизнь – своей, потому что лишь своей жизнью она вольна распоряжаться.

Но раз уж она пришла сюда, отступать поздно. Нужно отдать то, что просят.

Жалела ли она? И да и нет. Жаль было молодой своей жизни – вон еще ей сколько оставалось, почти столько же! Жаль радости, любви, счастья, которые могли ждать ее впереди, еще почти полтора десятка весен…

Но вот уже дней пять или шесть все это – радость, любовь, весна, счастье, – для нее носило одно имя: Ингер. Она не хотела жить на белом свете, если он отсюда уйдет. Но вот теперь она уйдет, а он останется… Увидятся ли они хоть когда-нибудь? Хотя бы там, в Закрадье?

«Полюбился тебе отрок?»

Вода ясно видела все, что творилось у нее в душе.

– Да, – призналась Прекраса, хотя до того не признавалась в этом даже себе самой.

Как он мог ей «полюбиться» – он же князь, к тому же чужой, холмгородский! Где он и где она? Где солнце и где цветок полевой?

«Пусть будет по-твоему, – прозвучали в мыслях ее странные слова. – Возьму половину твоей жизни и ему отдам. Семь лет – тебе, семь лет – ему. Но нити спряденные не разъять, и нить у вас одна на двоих отныне. Где он, там и ты. В белом свете и в темной Нави…»

…Помня это предсказанье, Прекраса не удивилась, что Ингер полюбил ее и попросил себе в жены в тот самый день, когда впервые увидел. В те дни казалось, что семь лет – почти половина того срока, что она прожила на свете – это целая пропасть времени. Отвоеванная жизнь расстилалась перед ними, как бесконечная дорога, вымощенная солнцем. Поначалу это и была пропасть: первый год тянулся долго, дольше всех… Нет, еще длиннее были те два месяца, пока они ехали из Холм-города в Киев…

Нет. Самыми долгими были их первые дни вместе. Каждый день распускался в целую жизнь, полную новизны и счастья, свежего, как дыхание цветов в росе ранним летним утром. Она не может сказать, что берегиня ее обманула. Она достаточно получила в обмен на эти семь лет. Ингер стал частью ее самой, она не пожелала бы себе лучшей части. Не жалела о том, что соединенная нить утянет во тьму их обоих – зачем ей оставаться здесь без него? Для чего?