при этом расплакались и раскричались бы, но Риззель лишь быстро захлопала своими большими глазёнками и закряхтела. Видно, она полностью доверяла своей маме, а может быть детское сердечко не учуяло никакой опасности в этом незнакомце.

Удивительно, но и Брум не ощутил никакой паники, увидев обожаемую племянницу в руках келлийского варвара. А ещё он успел увидеть лицо северянина в тот самый миг, когда он коснулся Риззель. Это была такая смесь боли и нежности, что любые опасения тут же рассыпались в прах.

— Хорошая… — бережно держа малышку на руках, проговорил Шервард. Он прижал девочку к себе, словно боясь случайно выронить, а затем тепло улыбнулся Динди. — Спасибо.

Та, как ни в чём не бывало, села на место, но как-то ласково, как показалось Бруму, глядела на северянина, и её обыкновенная полуулыбка сейчас казалась необычной. Как будто Динди вдруг стала совершенно нормальной.

Шервард явно чувствовал себя неловко. Несмотря на то, что девочка на его руках не сопротивлялась, не кричала и не рвалась назад к маме, он всё же держал её с опаской, будто донельзя драгоценную и столь же хрупкую вещь. О его чувствах судить было очень трудно, поскольку он явно пытался казаться сдержанным, но Брум всё же ощущал, насколько северянин тронут этой неожиданной демонстрацией привязанности.

— Что она любит? — справившись с первой оторопью, стал спрашивать Шервард. — Я хочу ей дать.

— Ничего не надо, — улыбнулся Брум. — Она не голодна.

Шервард не стал настаивать — он и без того чувствовал себя неловко. В конце концов, воспользовавшись тем, что Риззель потянулась к маме, он осторожно передал её обратно Динди тем же манером — прямо через стол.

Разумеется, после этого всякий лёд между ними был окончательно сломан. Они просидели в таверне большую часть дня — снаружи было всё так же промозгло и дождливо, и Брум решил, что дела могут и подождать. Ему было на удивление комфортно в компании нового знакомого, и он хотел пообщаться побольше.

Увы, Шервард слишком плохо знал имперский, чтобы удовлетворить любопытство Брума, которого очень интересовали острова, море, да и вообще всё, выходящее за пределы его небольшого мирка. Келлиец говорил медленно, долго подбирая в уме нужные слова, но в итоге всё равно далеко не всегда мог сформулировать мысль. Было видно, что северянина выводит из себя собственная беспомощность, и что ему крайне неловко перед новыми друзьями, однако сам Брум нисколько не досадовал, что иногда не мог понять то, что говорил Шервард. Для него само умение изъясняться на чужом языке уже было чем-то фантастическим и заставляло чувствовать глубочайшее почтение к собеседнику.

Что же касается Динди, то она за всё время больше не произнесла ни слова, но при этом почти не сводила глаз с келлийца, немало смущая его этим. Она как будто бы вглядывалась в него — в то, как шевелятся его губы, пытаясь произнести непривычные звуки чужого языка; как он раздражённо морщил лоб, судорожно пытаясь вспомнить подходящее слово. Из-за этого пристального взгляда сам Шервард почти не глядел на девушку с ребёнком, хотя, наверное, очень хотел бы этого.

В конце концов, когда они уже стали прощаться, келлиец настоял на том, чтобы расплатиться за своих новых друзей. Договорились встретиться здесь же, в этой таверне — Шервард заверил, что бывает тут каждый день.

Уже после первой же встречи Брума так и подмывало пригласить нового приятеля в имение, но он не сделал этого. Да и позднее, когда они с Шервардом стали друзьями (по крайней мере, так считал сам Брум), он не спешил звать его в гости. Он так и представлял, как будет хмуриться отец, частенько нелестно отзывающийся об островитянах. Что же касается реакции барона Ворлада, который, без сомнения, рано или поздно столкнётся с гостем, то её не хотелось и представлять. Как и все военные, барон не особенно делил келлийцев на «буйных» и «смирных», а потому в лучшем случае принялся бы упражняться в остроумии в адрес северянина, а в худшем…

В общем, Бруматт решил, что куда безопаснее встречаться в городе. Он не отчитывался перед отцом о своих поездках и не докладывал, когда ему нужно было уехать. Сейчас Брум в поместье считался уже взрослым, и к тому же — будущим хозяином, а потому волен был делать то, что считал нужным. И потому, несмотря на всё более чувствующееся приближение зимы, он зачастил в Тавер, обязательно всякий раз прихватив с собой сестру и племянницу.

Разумеется, эти отъезды не могли быть не замечены. Дворня выпытывала кучера — куда же повадились ездить молодые баре, но тот лишь пожимал сутулыми плечами, и не потому, что ревностно хранил тайны молодого хозяина, а потому, что действительно ничего не знал. Чтобы избежать лишних разговоров, которые неизбежно дойдут до ушей отца и барона, Брум взял за правило избавляться от повозки на постоялом дворе неподалёку от рынка, где кучер и коротал время в ожидании, пока барин вернётся и велит отправляться туда-то, чтобы погрузить то-то.

Что же касается отца, то он, помня об обещании найти жену не позднее чем через год, которое дал Брум ранее, вбил себе в голову, что у сына в городе наконец появилась зазноба. И хотя ему до смерти хотелось узнать — кто она, каких кровей и при каком состоянии, но врождённая тактичность заставляла его помалкивать. А может, он просто боялся спугнуть сына-растяпу. В общем, на какое-то время Брум и Динди оказались предоставленными самим себе, и могли наведываться в город по два, а то и по три раза в неделю.

***

Только теперь, оказавшись один не просто в незнакомом городе, а словно бы в другом мире, Шервард полностью осознал, насколько велик риск провалить задание. Оттуда, с Баркхатти, всё казалось намного проще — сама жизнь здесь казалась намного проще, как будто Тавер был лишь увеличенной версией Реввиала. Увы, это оказалось совсем не так…

Здесь всё было совсем иначе. И дело было не только в языке, менталитете, иной религии. Инаковость складывалась из тысяч мелочей — начиная от иных гастрономических предпочтений и заканчивая концептуальным восприятием бытия. Жизненный уклад келлийцев был словно грубой, донельзя упрощённой пародией на повседневную жизнь шеварцев.

Ну и, разумеется, всё это усугублялось языковой пропастью. Почему-то до сих пор Шервард был убеждён, что без труда овладеет имперским. Теперь же он приходил в отчаяние, пытаясь постичь особенности чужого языка. Притом, что какой-нибудь академик из Шеара, специализирующийся на лингвистике, с удовольствием прочёл бы целую лекцию о том, насколько