имперский язык проще и логичнее языка северных народов. Но он был другой, и в этом было всё дело. Возможно, он был устроен куда проще, и его структура подчинялась более очевидной логике, но Шервард, привыкший к иной логике и иной структуре, никак не мог сжиться с имперской речью.

В этом смысле разведчик из него выходил никудышный. Да, он уже худо-бедно мог поддержать разговор с торговками на площади, и тем более мог поговорить с Бруматтом, который очень чутко относился к затруднениям нового знакомого, а потому всегда говорил небыстро и чётко. Но багажа этих знаний было явно недостаточно для того, чтобы эффективно вызнавать необходимую Вранооку и Желтопузу информацию, или вербовать сторонников. Шервард утешал себя, что впереди у него ещё несколько лун, но, признаться, в глубине души он сильно переживал, боясь подвести тех, кто послал его.

Значительные заминки вызывала и его неопытность в торговых делах. Теперь-то он осознал, как велика разница между сбытом мазанок на городском рынке и ведением настоящих дел. До сих пор он самостоятельно так и не встретился ни с одним купцом Тавера, и те, в свою очередь, похоже, уже понемногу растеряли первоначальный интерес к нему. Иной раз Шерварду казалось, что он — один посреди бушующего Серого моря, в разбитой утлой лодчонке без вёсел и руля…

Благодарение Матери и Отцу, через некоторое время он всё же преодолел ту пучину беспомощности и отчаяния, в которую погрузился вначале под воздействием собственного одиночества и сосущей тоски, и в немалой степени этому способствовало знакомство с Бруматтом и Дининдрой, которую он, как и все прочие, привык звать просто Динди, тогда как к её брату неизменно обращался полным именем.

Да, эти двое вдохнули в него жизнь. Динди была одновременно и похожа, и непохожа на Лойю. Девушка была умалишённой, но это нисколько не портило её. Эта молчаливость, эта отрешённость, которая частенько застывала на лице, затем внезапно сменяясь какой-то наивной оживлённостью, скорее нравились Шерварду. Она была как ребёнок. По числу прожитых зим они с Лойей недалеко ушли друг от друга, но Лойя, конечно, казалась взрослее, особенно в последнее время. Хотя и она, в отличие от жены Тробба, например, до последних дней сохраняла в себе что-то непосредственное, детское.

И всё же первое впечатление, навеки впечатанное в мозгу юноши — то самое, оставшееся с первой встречи, когда он увидел Динди, стоящую на палубе драккара с младенцем на руках — это впечатление так никуда и не делось. Оно то и дело упрямо пририсовывало девушке какие-то черты Лойи — возможно фантомные, видимые лишь ему одному, но… Временами это будто снова была она, его козочка, как ласково называл он жену. Иногда какое-то движение, жест, поворот головы до судорожной боли напоминали Шерварду её…

Разумеется, он не был влюблён — сейчас и речи об этом идти не могло. Боль утраты была слишком сильна, чтобы он мог даже помыслить о том, чтобы заменить кем-то Лойю. Но Динди оказалась отличным врачующим средством — бальзамом, что щедро проливался на израненную душу, принося облегчение.

Что касается Бруматта, то он нравился Шерварду всё же в первую очередь как брат Динди. Во вторую — как шеварец, которого он может понимать лучше остальных. По характеру Брум не слишком-то подходил более деятельному, общительному келлийцу. Живи он в Скьёвальде — они вряд ли общались бы без необходимости.

Но здесь, на чужбине — другое дело. Здесь были все предпосылки для того, чтобы этим двоим стать друзьями. Тем более, что у Бруматта, похоже, друзей-то и не было. Он ровно и доброжелательно общался со всеми, но словно держал определённую дистанцию, не подпуская к себе никого чересчур близко. Будто боялся обжечься. Тем удивительнее была та лёгкость, с какой он сблизился с Шервардом.

Они встречались теперь довольно часто. Юноша уже знал, что эти двое (трое — ведь малютка Риззель также была важной частью их уютной компании) жили в имении неподалёку от города, и приезжали сюда лишь время от времени. Каждый раз, уезжая, Бруматт сразу оговаривал, когда приедет вновь. Теперь Шервард уже гораздо лучше понял имперскую концепцию времени, и, в частности, сумел приноровиться к понятию недели.

Бруматт, видно, был из тех людей, которые стремятся упорядочить всё вокруг себя, и потому с такой скрупулёзностью определял дату каждого своего визита. А быть может, он просто боялся прибыть некстати, оказаться несвоевременным. Было видно, что он дорожит дружбой с Шервардом, и юношу это действительно трогало. Он и сам дорожил этой дружбой, так что был рад любой встрече, тем более что его деловая жизнь вовсе не била ключом и свободного времени было хоть отбавляй.

Во время очередного приступа самобичевания по поводу своей бездарности в качестве разведчика, Шервард, чтобы прийти в согласие с самим собой, установил, что даёт себе одну луну (шеварцы говорили «месяц») на то, чтобы окончательно освоиться и подучить язык (в чём он рассчитывал, в первую очередь, на Бруматта), а затем уж всерьёз возьмётся за выполнение задания.

Это уже было похоже на план, так что дало некоторое успокоение его душе и позволило получать больше удовольствия от общения с новыми друзьями. Тем более, что и этому он нашёл оправдание — такие беседы были отличными уроками языка. Конечно, Бруматт явно не тянул на учителя словесности — он при всём желании не сумел бы объяснить правил собственного языка, его устройства и особенностей. Но он охотно и без малейшего недовольства готов был по нескольку раз повторять то или иное слово, разъяснять, что оно означает, поправлять хромающее на обе ноги произношение келлийца. Для такого толкового ученика, каким был Шервард, этого было вполне достаточно.

А Динди в это время либо баюкала малышку, не отрываясь глядя в одну точку (частенько — на самого Шерварда), либо ворковала с Риззелью на одним им известном языке, становясь при этом особенно хорошенькой.

Шервард в такие минуты словно бы заглядывал в узкую щель между ставнями Судьбы. Будучи выброшенным на промозглый сырой холод, он будто заглядывал в уютный домик той жизни, что могла бы быть у него. Там, где его жена и дочь были живы, и где они точно так же проводили всё время, перемежая счастливое лопотание поцелуями и смехом.

Он верил, что однажды всё это будет у него снова — в мире мёртвых, осенённый ласковой улыбкой Матери, он опять обнимет свою любимую Лойю, а их дочурка прижмётся к его ноге, навеки оставаясь в образе младенца. И так, втроём,