раз в неделю, потом два раза, после трех пустых обедов он приказывал варить лучше — в общем делал все так, как советовал ему прежний управляющий: «Легче всего заработать на кухне, Йожо. Только не робей! Раз возьмешь, другой раз чего не дашь — никто и не заметит. Люди наработались, они сожрут и собачье дерьмо, только бы сварили! Если стол общий — и накапает, и натечет». Когда Майерский перестал ходить с Зитой, когда Фуркова сказала ему: «Ты первый вор и есть!» — он обвинил обеих в клевете и выиграл иск в радотинском окружном суде, потому что его хозяин, владелец поместья, Ян Поспихал, был заинтересован, чтобы недоразумение в батрацкой кухне было исчерпано как можно скорее. А Фурковой с Зитой пришлось платить судебные издержки.

«Убирайтесь из кухни! — кричал им тогда Майерский. — И радуйтесь, что дешево отделались! Могло быть и хуже!»

У Фурковой и Зиты начали вычитать из заработка, потому что у них не нашлось суммы, которую надо было уплатить. Йозеф Майерский послал на кухню новых девушек и повариху и стал внимательнее присматриваться к работникам. Он обратил внимание на Яно Рагалу, рыжего огромного парня. Как-то он пригласил его в корчму, угостил и завел разговор о красивых девчонках в имении. Настроение Рагалы поднялось после вина и, когда Майерский заметил, что девчонки Рагалу интересуют, сказал ему: «Да что толковать!.. Пустое дело!» — «Но почему? Почему, пан управляющий?» — спросил Рагала. — «Да потому, что ты ни с одной еще не спал. Вот, например, Зита этой… Фурковой, ну, что была на кухне, красивая девушка! Конечно, пальцы у нее длинные, на них то и дело что-нибудь прилепится, не без этого, но зато какая красавица! Если бы я не был женат, мне бы никакой другой и не надо, ей-богу». — «А, эта, — сказал Яно Рагала и пожал плечами, — эта конечно, но, черт возьми, если бы я только захотел…» — «Да иди ты, она тебя и не подпустит!» — «Вот еще! Ну, я вам скажу, пан управляющий, не пройдет и трех дней, как все будет в порядке».

Яно Рагала стукнул жесткой ладонью о стол.

«Спорим, что нет!» — сказал ему Майерский. «На что поспорим, пан хозяин?» Майерский посмотрел на рыжего Рагалу и сказал ему: «На сто крон!» — «Однако… — Рагала колебался. — Хорошо. Но как я вам докажу, что это было?» — «Вот осел! — прервал его Майерский. — Разве я требую, чтобы ты доказывал? Скажешь мне — и дело с концом! Ведь ты человек порядочный». — «Ладно, пан управляющий, руку!»

Они подали руки друг другу, и, так как к их столу подходил в своем промасленном комбинезоне Леви, главный механик из поместья Поспихала, Майерский позвал его в свидетели. Леви разбил пари и спросил только, какова ставка. «Сто крон, — ответил Майерский, — а речь идет о том, — прибавил он, — уговорит ли наш Рагала девку». — «Понятно!» — сказал Леви и больше не вспоминал о пари. Яно Рагала выиграл, и, когда пришел к Майерскому за сотней, Майерский отдал. «Хорошо было, Яно?» — спросил он. «Хорошо, пан управляющий». Рагалу немного удивило, что Майерский признал пари, и он стал говорить другим батракам, что таких порядочных людей, как Майерский, он еще нигде не встречал. Потом Рагала ходил с Зитой… Да — Яно Рагала… Майерский был доволен, что Яно Рагала ходит с ней, что все обойдется, но… Ох, эта Зитка! И зачем он так поступил тогда? Он не мог позабыть ее.

Зита заливалась слезами и смотрела на Обмана и его парней, рассевшихся в ее кухне.

«Бедной девушке только парень может дать немного радости», — говаривала Фуркова Зите. Так сказала она и после радотинского суда. «А ведь Яно Рагала вокруг тебя увивается. Была б я помоложе…» — «Ах, мама, вы мне так же говорили, когда пан управляющий стал приставать ко мне». — «Ну, что о нем говорить, это же настоящий разбойник, — сказала ей мать. — А Яно вроде парень как парень».

Потом Зита ходила с Яно Рагалой и все старалась ни о чем не думать — надеялась забыть Майерского, но нет — не могла она забыть Майерского, да и Майерский ее — уж очень она была красивая…

— Ах, — сказал Обман, обращаясь к шарфюреру Книвальду в Зитиной кухне. Он начинал нервничать — губы его на сплющенном лице открывались лишь в самой серединке. — Нет, я ее не хочу. Грязная, немытая, воняет. — Он обратил к Зите свое белое выбритое лицо с вдавленными щеками. — Грязная, — повторил он, не отрывая глаз от Зитиных белых рук и загорелых загрубевших кистей. — Она грязна, и от нее воняет. Руки у нее жесткие, корявые. Я не позволил бы лезть к себе в штаны такими руками.

— Ха-ха-ха! — заржал шарфюрер Книвальд и выдвинул вперед нижнюю челюсть с торчащими желтыми зубами. — Руки у нее не гладкие, это правда, но все остальное уж, наверно, гладкое! Ха-ха-ха!

Эсэсовцы хохотали.

Зитина кухня наполнилась сигаретным дымом — эсэсовцы курили. Кухня наполнилась и другими солдатскими запахами — нафталина, одеколона, пота и всего, что эсэсовцы Обмана вобрали в себя, пока дошли до Лескова.

У Зиты болел живот. Она старалась не поддаться волне страха, который охватывал ее всякий раз, когда она видела серо-зеленую форму и чувствовала солдатский запах. Она сжалась вся и прислонилась к плите.

— Ах, — произнес Обман, когда утих смех.

Он задумался, посмотрел на картину с распятым Христом; на «старую деву», опустившую свои стебли из ящика почти что на голову Книвальду, и добавил: — Я никогда не хочу ободранных женщин.

Обман видел, что Зита вовсе не ободранная, но ему не хотелось, чтобы его подчиненные занялись ею, потому что их ждала дневная операция.

— Ночные операции, — сказал он, — нужно готовить так же тщательно, как и дневные.

Немцы разговорились понемногу.

Обман и слушал и не слушал, а если что и запоминал, это мало его занимало, он не верил больше ничему и ни во что, только разве в дневные и в ночные операции. А изверился он после событий, происшедших в конце января и в начале февраля. Никто не Мог этого заметить по гладкому, сплюснутому с боков лицу Обмана, но Обман тайно возненавидел Кретина. Так называл он Гитлера. Мемель, Померания, Бранденбург — везде русские, а Кретин заверяет мир, что войну выиграет не Азия, а Европа. Азия идет в Европу — все это свинство, на какое способно животное, называемое человеком. Кретин бросает в бой резервы, а в Крыму закончилась конференция. Сталин, Черчилль и Рузвельт заседали вместе — ничего себе компания! Американцы в Прюме, русские в Бреслау, а Кретин брызжет слюной, фыркает, болтает, врет всему миру: скоро, мол, произойдет поворот