Бледное лицо ювелира напоминало непроницаемую маску, и Моран горестно вздохнул. Рахумовский ему не верил, и ему не хотелось в тюрьму. Снова разубеждать его не имело смысла.

Журналист решил пойти по другому пути. Он достал из кармана записную книжку, вырвал листок и что-то черкнул на нем.

– Давайте сделаем так, – он говорил спокойно, словно смирившись со своей участью, и протянул ему листок, – вот вам адрес нашей газеты в Париже. Если вам понадобятся деньги – а мне почему-то кажется, что это произойдет очень скоро, – вы напишете по этому адресу письмо. Мой редактор вышлет вам необходимую сумму для проезда в наш город. Вы отправитесь туда, разыщете меня – и дальше я помогу вам исполнить ваши желания.

Рахумовский поднял на него усталые глаза.

– Мне очень приятно, что я познакомился с добрым волшебником, – отозвался он без энтузиазма, – но, умоляю вас, возвращайтесь к себе на родину. Мне вам нечего сказать.

– Хорошо, я не смею вас больше задерживать, – поклонился журналист, краем глаза отметив, что ювелир не выкинул листок в корзину для бумаг, а спрятал его в ящик своего стола.

Он кивнул на прощание симпатичной женщине и вышел в теплый весенний день.

Ему хотелось побродить по Одессе, познакомиться с этим удивительным приморским городом, но на это не было ни времени, ни денег. Скупердяй-редактор дал небольшую сумму специально для того, чтобы журналист не помышлял о соблазнах, и Моран поспешил в гостиницу, чтобы собрать свои вещи.

Одесса, 1903 г.

После ухода французского журналиста Израиль больше не мог работать и отложил в сторону перстень, заказанный ему одним из торговцев Одессы. Он вспомнил свое нелегкое полуголодное детство, строгую семью ортодоксальных евреев, учебу в хедере, мечты об изучении ювелирного дела и долгие скитания по стране. Наконец Израиль осел в Одессе и уже больше никуда не двигался. Он снял скромную комнатенку и стал перебиваться кое-какими заработками, пока о его золотых руках не прознал весь город. Клиенты повалили валом, и это позволило купить мастерскую, опять же очень скромную. А потом женитьба на девушке из небогатой семьи, которая почти не принесла приданого, рождение одного за другим шестерых детей… И бедность, бедность, бедность.

Да, жена часто говорила, что ей хотелось бы поменять пальто, ношеное-переношеное, старшенькому нужно было сменить прохудившиеся ботинки. Да и его единственный костюм уже давно должен быть у старьевщика.

Увлеченный искусством, Израиль, правда, редко замечал, во что одевался и что ел, и, уж конечно, никогда не задумывался, правильно ли оплачивается его работа.

Разговор с французским журналистом будто открыл ему глаза. Он и раньше знал, что в Одессе много мошенников, просто один на одном, но представлял их некими оборванцами, вытаскивающими кошельки у прохожих.

Оказывается, здесь водились жулики и рангом повыше. Они не утруждали себя кражами – о нет, они предпочитали работать по-крупному, например заказывать ему ювелирные украшения и потом сбывать их за огромные деньги, выдавая за произведения искусства.

Интересно, сколько же заработал его приятель Гойдман на тиаре, если журналист говорил правду и ее принял Лувр?

Воображение рисовало фантастическую сумму, и Израиль, внезапно разозлившись, сжал кулаки.

Итак, Шепсель мог получить и полмиллиона франков, а ему выдал жалкую тысячу рублей.

Подумав об этом, Рахумовский вскипел, как самовар, и решил отомстить мошенникам, называвшим себя его друзьями, во что бы то ни стало. Пусть он пострадает сам, но и они попадут за решетку.

Он резко встал, уронив стул, и подошел к запыленному окну. Одесский пейзаж всегда успокаивал его, особенно голубая полоска моря, видневшаяся на горизонте.

Боль и гнев немного отпустили, стало легче дышать. Ювелир всегда был рассудительным и осторожным. Да, наказать мошенников, несомненно, следовало, но перед этим нужно было все хорошо обдумать, обдумать, как выйти из этой некрасивой истории с наименьшими потерями, потому что жена не прокормит шесть ртов.

Израиль принялся грызть ногти, что делал в минуты крайнего волнения, обычно вызывая недовольство жены, но так ничего и не придумал. Он решил, что нужно ехать в Париж, а там… Там принимать решение на месте.

Рахумовский сел за стол, достал чистый лист бумаги, вынул адрес газеты «Фигаро» и принялся сочинять письмо для Морана.

Париж, 1903 г.

Газетчики сдержали слово, выслав Израилю сумму, которую он попросил на проезд, – тысячу двести франков, – и весенний Париж встретил одессита Рахумовского пением птиц и первой свежей зеленью. Он поселился в каком-то дешевом отеле на бедной узкой улочке, едва пропускавшей экипажи (бедняга экономил каждую копейку), и на следующий день отправился в «Фигаро».

Моран приветствовал его торжественной улыбкой и, обняв за худые плечи, тут же объяснил, что им немедленно нужно в дирекцию Лувра.

Предвкушая сенсацию, хитрый Эжен уже сообщил в музей, что один из претендентов на лавры великого мастера уже прибыл в Париж.

Директор Лувра, разумеется, этой информации не обрадовался, но в истории, длившейся уже семь лет, следовало поставить жирную точку, и он, пригласив в эксперты профессора Ле Клерка, пожилого мужчину с длинной седой бородой, делавшей его похожим на Льва Толстого, ожидал их у себя в кабинете.

Бородатый профессор привел с собой своего ученика Гастона Мартье, очень высокого и очень смешливого молодого человека, горевшего желанием разоблачить мошенника. Гастон ни на минуту не верил, что тиара поддельная.

– Я бы на вашем месте держался подальше от этой газетенки, – посоветовал он директору Лувра. – Что ни говори, а они первые раздули этот скандал. Морану, видите ли, понадобилась сенсация, и он взбаламутил весь Париж. Да что там Париж, всю Европу. И вот к нам уже едут из Одессы. Смешно, господа, смешно.

Он уставился на свои розовые ногти, которые полировал каждое утро, а его учитель словно подхватил эстафету.

– Гастон верно говорит. – Он развел руками, выражая недоумение. – Ну посудите сами, возможно ли жителю Одессы изготовить такое произведение искусства? Для этого он должен быть хорошо образован и чертовски талантлив.

Директор Лувра горестно вздохнул:

– Но профессор Веселовский нашел какие-то ошибки в картинах на тиаре, – проговорил он робко. – Это ли не доказательство не очень хорошего образования?

Ле Клерк не сдавался:

– Поверьте мне, если бы эта тиара лежала не в Лувре, а в Эрмитаже, Веселовский первый трубил бы о ее подлинности. Венский музей до сих пор не может найти себе места, что не отыскал деньги для приобретения короны.