им оккультная история детства Иисуса Христа также завершается слиянием составных частей этих двух детей, причем один из мальчиков на физическом плане умирает. – Для Мережковского же, «Дух – маленькая девочка» (с. 101), – ведь по-еврейски Дух – Руах – женского рода. Ее соединение с Братом в одно существо указывает на андрогинность человеческой природы Сына Божия, столь принципиальную для учения Третьего Завета.

А вот два очень древних апокрифа – «Евангелие от Эбионитов» (нищих Божиих) и «Евангелие от Евреев», которое, возможно, было арамейским подлинником Матфеева Благовестия: их Мережковский привлекает в связи с тайной Господня Крещения. В ранней Церкви Крещение и Рождество воспринимались как единый праздник – Крещение мыслилось как «второе Рождество». И вот, для объяснения этого Мережковский и обращается к данным апокрифам, причем Евангелие от Евреев считает «нисколько не менее православным, чем наши канонические Евангелия» (с. 177). По вопросу о Крещении между Евангелиями и этими апокрифами существуют следующие разночтения. В апокрифах заострен тот смысловой момент, что сошедший с небес Дух Святой вошел в Иисуса, причем Дух был в виде голубки, а не канонического голубя. Во-вторых же, «глас с небес» изрек не только каноническую фразу «Ты – Сын Мой возлюбленный, в котором Мое благоволение», но и весомейшее: «Я ныне родил Тебя» (с. 170 и далее). Иными словами, в апокрифах Крещение Господне представлено не просто как событие, знаменательное для народа, но и как великая метаморфоза самого Господа: именно в этот день, в момент крещения от Иоанна на Иордане, Иисус стал Христом, человек преобразился в Богочеловека, – что и имели в виду первые христиане, когда видели в Крещении как бы исполнение, завершение Рождества. Это воззрение позже было осуждено Церковью вместе с ересью Нестория, который отрицал за Марией имя Богородицы. Однако древнее несторианство воскресло опять-таки в антропософии Штейнера, учившего, что на Иордане в Иисуса вошел Логос – великий Дух Солнца[574]. Мережковский перетолковывает апокрифы опять-таки ради обоснования Третьего Завета. «В день сей Я родил Тебя» в его толковании произносит Дух; но Дух – женского рода, и фраза звучит как «Я родила Тебя». Дух в виде голубки – явление Небесной Матери, причем не только для толкователя, но будто бы и для самого Иисуса: «Бог есть не только Он, Отец, но и Она, Мать» (с. 176). Фраза Иисуса из Евангелия от Евреев «Матерь Моя – Дух Святой» цитируется Мережковским едва ли не во всех его «догматических» сочинениях. Так вокруг события на Иордане из Евангелий и апокрифов, древнейших кодексов, подтвержденных ранними церковными Отцами, из воззрений офитов и прочих поздних источников Мережковским слагается миф о Господнем Крещении как рождении в мир Христа. В духе своего «двоения мыслей», он противопоставляет этому мифу представление, согласно которому Христос «рождался» в Иисусе на протяжении тридцати лет, присутствуя в Нем изначально: рождение здесь означает полное пробуждение в Иисусе мессианского самосознания (се. 93, 100). Но главы «Иисуса Неизвестного» о Крещении завершаются апокрифическим представлением. Видимо, Мережковский все же склонялся к тому, что действительное рождение Бога совершилось не в вифлеемской пещере, а спустя тридцать лет на Иордане и было ознаменовано ударом грома: «В этот-то молнийный миг и поколебались силы небесные, длани Серафимов наклонили ось мира, солнце вступило в равноденственную точку – и Христос вошел в мир» (с. 178). Эта Овна сменилась эпохой Рыб, – таков космический аспект Господня Крещения, на который намекает начитанный в оккультной литературе автор нового «Евангелия». Ныне рассуждения такого рода стали расхожим местом всевозможных построений в духе New Age.

Мережковский не только безмерно возвеличивает авторитет древних апокрифов, приравнивая их значение, как исторических источников, к Евангелиям; не только придает апокрифу смысл категории рецептивной экзегезы (апокриф – «внутрисердечное», «тайное» Евангелие, творимое каждым при чтении). Апокриф – вообще ключевое понятие для автора «Иисуса Неизвестного», получившее в книге универсальный статус. Свое исследование я вполне могла бы назвать «Апокриф Мережковского»: апокриф, по его мнению, есть порождение художественной фантазии. Апокрифы возникают в сознании подобно тому, как растут кристаллы в насыщенном растворе: роль крупицы соли – зародыша такого кристалла – может играть аграф, евангельский рассказ, другой апокриф, памятник культуры, картина природы. И художественность апокрифов, по Мережковскому, отнюдь не исключает их действительности достоверности. Не стоит забывать о том, что столпом эстетики символизма является убежденность в том, что художественные образы, созданные творческой фантазией, способны явить не только реальное, но и реальнейшее. Художник – он же гностик, пророк, тайновидец: здесь стержень герменевтики Мережковского, и здесь же – основание его веры в собственные прозрения. На основе евангельского – и шире, раннехристианского материала он создает множество «апокрифов», – вся его книга 1932 г. – не что иное как их цепочка. Апокриф в этом смысле – это основа композиции, всей вообще поэтики «Иисуса Неизвестного» как «большого» Апокрифа, состоящего из апокрифов «малых». Как же Мережковский преобразил древнюю словесную форму – апокриф, насколько удалась ему попытка охватить в XX веке ею жизнь Иисуса?

С самого начала Мережковский придал апокрифическому жанру свой собственный смысл «утаенного Евангелия». Попросту говоря, ему хотелось развить в своей книге художественно-философские – при этом благочестивые – фантазии вокруг евангельских сюжетов. Сразу им был намечен и стиль изображения Иисусовой жизни: хотелось сочетать традицию и новизну, веру и творчество, строгость и красоту, – Третий Завет и в сфере искусства должен был органично прорастать из Второго. Раннее Возрождение казалось Мережковскому эпохой, созвучной его собственному проекту. В области живописи это был переход от иконы к портрету: в изображение вторгались элементы прямой перспективы, душевная утонченность являла себя в изысканных жестах вытянутых фигур, – земное, человеческое начало властно подчиняло себе условно-запредельное. «Фра Беато Анжелико брал кусочек неба и растирал его на палитре в голубую краску; брал кусочек солнца и растирал его в золото; кисть макал в зарю – красную краску; в лунное море – серебро. Вот бы как написать два маленьких апокрифа, две заглавных картинки к Евангелию: Ave Maria, Благовещение, и Gloria in excelsis, Рождество» (с. 81): Мережковский, как видно, ориентируется на стиль книжной миниатюры, сочетающей принципы иконы с натурализмом. Где-то данный стиль в «Иисусе Неизвестном» просматривается: в книге цитаты из Евангелия соседствуют с собственными «апокрифами» Мережковского, которые отличает характерная для его романов реалистическая манера. Но вот, при чтении этих новейших апокрифов, вместо миниатюры, их художественным аналогом видятся сцены из голливудского фильма на исторический сюжет, снятые на фоне природы. В Палестине Мережковский не был, но благодаря трудам исследователей Святой Земли и запискам путешественников, сделался знатоком ее географии и этнографии. Образность «Иисуса Неизвестного» кинематографична, некоторые разделы книги вполне