– Давай уже, – поворачивается он ко мне. А потом смотрит мимо меня на то место, где я когда-то жила, и лицо его застывает, словно он увидел призрака.

– А давно ты тут живешь? – Это все, что мне удается из себя выдавить. – Он не отвечает. У него такой вид, будто его хватил удар. – Джек? Давно ты тут живешь? В этом доме? – Молчание. – Отвечай же.

– Всю жизнь.

И

мир

замирает.

– Ты можешь мне сказать, что случилось, Либбс? Отчего ты так запаниковала?

– От всего, – только и ответила я, хотя знала, что папа ожидал чего-то более подробного. – От всего. От тебя. От себя. От аневризм. От смерти. От рака. От убийства. От преступности. От злых людей. От злобных людей. От двуличных людей. От хулиганов. От стихийных бедствий. От всего мира запаниковала. Это мир виноват. Особенно в том, что дает тебе тех, кого любишь, а потом забирает. – Но ответ оказался на самом деле простым. Я решила бояться.

Не знаю, сколько мне требуется, чтобы снова начать говорить. Наконец я выдавливаю из себя:

– Я раньше здесь жила.

Я показываю на новый дом, аккуратный, большой и целенький, стоящий на могиле моего старого жилища. Новый дом совершенно не похож на тот, что стоял здесь раньше.

– Я знаю.

– Откуда ты знаешь?

И теперь я заранее жду ответа. Мне просто хочется услышать, что он это произнесет.

– Потому что я был там в тот день, когда тебя спасали.

Джек

Маркус сидит за рулем, а я на заднем сиденье. Мой братец злится из-за того, что ему пришлось выйти из дома, и бросает на меня убийственные взгляды в зеркальце заднего вида. Даже радио не включает, настолько он не в себе. Мы едем молча, разве что Либби иногда скажет: «Здесь поверни» и «Вон там направо». Голос у нее какой-то обмороженный. А просто сижу себе, потому что голова отяжелела от выпитого.

В машине тепло и тихо. Так тихо. Я, наверное, немного задремываю, потому что подпрыгиваю, когда у меня жужжит телефон. Я достаю его из кармана и на нем сообщение от Кама:

Я отвечаю:

Я таращусь на дисплей и на затылок Либби. Выключаю телефон, потом снова его включаю и пишу:

Не дождавшись ответа, сую телефон в карман. Мне хочется рявкнуть что-то в тишину, но я сдерживаюсь. Через несколько минут телефон снова жужжит. Я не удосуживаюсь взглянуть на него.

В конце концов, мы доезжаем до ее района, и Маркус ползет как черепаха, выглядывая в окно. В глубине души я надеюсь, что мы так и не найдем ее дом, так что я смогу поставить все на свои места, голос внутри меня твердит, что все кончено. Кончено с ней. Кончено со всем.

Но мы неизбежно подъезжаем к нему, и я снова поражаюсь, насколько же ее дом похож на все остальные. Если бы я строил дом для Либби Страут, он бы разительно выделялся. Он был бы ярко-красного цвета, с жестяной крышей, по меньшей мере в два этажа, а то и больше, с навороченной метеостанцией и множеством башенок. Еще с высокой башней, но не такой, чтобы ее туда заточить. Это место, где она могла бы сидеть и смотреть свысока на город и окрестности, на горизонт и даже за него.

– Приехали, – говорит Маркус.

Либби благодарит его и быстро вылезает из машины. Я все время забываю, какая она шустрая. Она уже у входной двери, когда я все же догоняю ее.

Она резко оборачивается и смотрит на меня.

– Ну что? Что такое, Джек Масселин? Что? Что?

– Извини, что я ничего не сказал. Но мне не хотелось расстраивать тебя еще больше.

– Мог бы хоть обмолвиться об этом.

– Я мог бы об этом обмолвиться. Если поможет, напишу тебе целое письмо с извинениями.

Я улыбаюсь ей обнадеживающей улыбкой, но она пренебрежительно машет рукой, словно стирая ее.

– Нет. Оставь их себе, понятно тебе, Джек Масселин? И спрячь улыбку. На меня она не действует. Ты так беспокоишься, что не можешь быть рядом с кем-то, но винить в этом нужно не лицевую слепоту, а себя самого. Все эти улыбочки и притворство, что ты такой, каким хочешь казаться людям. Вот почему ты оказываешься в одиночестве. Вот что тебя достает. Тебе нужно попытаться быть реальным и нормальным человеком.

Я гашу улыбку.

– После смерти мамы спасение из дома с его сносом было самым страшным в моей жизни. Ты знаешь, что я получала письма с оскорблениями? Всем было что сказать о том, что произошло, какая я толстая и какой у меня отец. Они хотели убедиться, что я узнала, какое отвращение внушаю и какая я отвратительная. Письма присылали в больницу и сюда. Они разыскали мой электронный адрес и строчили туда. Вот скажи, кто это делает? Кто видит такой сюжет в новостях и говорит: «Я напишу ей письмо и выскажу все, что я о ней думаю. Вот только отправить письмо ей в больницу или же пусть доставят в руки?» Ты с братьями хорошо над этим посмеялся?

Глаза у нее горят. Она провоцирует меня на то, чтобы я брякнул: «Да, так оно и было, мы с братьями просто оборжались. Мы обожаем смотреть, как люди подыхают».

– Извини, – говорю я вместо всего этого.

В этот момент мне хочется написать ей не письмо с извинениями, а целый том за всех тех злопыхателей, кто когда-либо сказал или сделал ей хоть что-то плохое.

– Никто и никогда бы не сделал этого, если бы люди тебя знали. И если хочешь знать, не все желали тебе зла. Мы болели за тебя. Я болел за тебя.

– Что ты сказал?

– Я болел за тебя.

По ее лицу пробегает какая-то тень, и я ясно вижу: она знает, что это я послал ей книгу.

Либби

Папа сидит перед компьютером. Услышав, что я вхожу в дом, он встает и указывает на часы.

– Что случилось?

Я рассказываю ему, потому что слишком устала, чтобы делать вид, что все нормально. Честно, ему же нужно беспокоиться обо мне. Не могу его вечно от этого ограждать. Так что я рассказываю обо всем, начиная с Мика из Копенгагена, драки, Мозеса Ханта, как я везла Джека домой, и заканчивая тем, что я поняла: это он был рядом, когда сносили наш дом, и обнаружила, что он все время был Дином из троицы Дин, Сэм и Кастиэль. Потом я рассказываю о том, что утаила от него, – о письмах, «Девчатах» и фиолетовом бикини. Я усталая, злая, грустная, разбитая и опустошенная, но больше всего мне хочется спать. Но папа все, что у меня есть.

Он расхаживает по комнате, пока я говорю, и останавливается, когда я умолкаю. Он говорит: