Джек

Когда я ложусь спать, уже почти светает. Я лежу без сна поверх одеяла в одежде и в ботинках и гляжу в потолок. Чувствую себя переполненным, но в то же время опустошенным. Может, «опустошенным» не совсем верное слово. Я чувствую себя легко.

Наверное, я люблю Либби Страут.

Она мне не просто нравится.

Люблю.

Я люблю ее.

Я люблю ее веселый грудной смех, от которого кажется, что она простужена. Люблю ее походку, словно она плывет по подиуму. Люблю ее солидность, но речь вовсе не о ее весе.

И тут я начинаю думать о ее глазах. Если бы меня попросили описать, какие глаза у Кэролайн, я бы не смог. Хотя могу рассказать, какие они, когда смотрю в них, я ничего не могу сказать, когда ее нет рядом со мной.

Но я могу описать, какие глаза у Либби.

Они вызывают ощущение, будто летним днем лежишь на траве под ясным небом. Тебя ослепляет солнце, но ты чувствуешь под собой землю, так что, как бы ни мечтал, что можешь взлететь, ты знаешь, что не взлетишь. Тебя согревает изнутри и снаружи, и ты чувствуешь это тепло на коже, когда уходишь.

Я могу еще много чего рассказать.

1. У нее на лице созвездия веснушек, напоминающие мне очертания Пегаса (левая щека) и Лебедя (правая щека).

2. У нее ресницы длиной с мою руку, и когда она заигрывает, то намеренно очень медленно моргает, что просто сшибает меня с ног.

3. У нее особенная улыбка. Поразительная, скажу я вам, словно исходящая из самых глубин ее души, сотворенная из синих небес и солнца.

И тут меня словно подбрасывает. Погоди-ка, погоди-ка.

Я резко сажусь. Потираю голову. Может, это от выпитого, но…

Когда я впервые смог вспомнить ее лицо?

И внезапно я как будто попадаю в фильм «Шестое чувство», когда мысленно прокручиваю в голове все время нашего знакомства. Я вглядываюсь в каждую минуту, когда ее видел, в каждую секунду, когда мог высмотреть ее в толпе или разыскать вне признаков. Я проверяю себя.

Опиши ее брови.

Чуть выгнутые, как будто ей всегда весело.

Опиши ее нос.

Она его морщит, когда смеется.

Опиши ее рот.

Уголки ее алых губ приподняты, словно она улыбается, даже когда не делает этого.

Опиши все это вместе.

Как ее скулы плавно выступают, а подбородок мягко зауживается, словно образуя сердечко. Ее суровость, мягкость и сияние, от которых она кажется такой ЖИВОЙ.

Все это время мне думалось, что я различал ее из-за веса.

Но вес тут совсем ни при чем.

При чем – она сама.

Либби

Я встаю рано, хотя сегодня и воскресенье. Оставляю папе записку и выхожу из дома, надев куртку и обмотавшись шарфом. Прохожу квартал, и руки у меня замерзают, так что я сую их поглубже в карманы куртки. Я встречаюсь в парке с Рейчел, потому что мне нужно ей кое-что сказать. Я знаю, почему врезала Джеку Масселину.

В воздухе висит почти зимний холодок или по крайней мере знаменующий начало зимы. Это мое самое нелюбимое время года, потому что все умирает или впадает в спячку, вокруг слишком много омертвелости и неподвижности, а небо так долго остается серым, что кажется, никогда больше не посинеет. Сейчас небо как будто в нерешительности. Оно местами синее, местами серое с вкраплениями белого, словно выцветшее лоскутное одеяло.

Рейчел принесла нам горячий сидр из кофейни рядом со своим домом. Мы сидим и смотрим на площадку для гольфа, дуя на стаканчики, чтобы они остыли. Я немного рассказываю ей о Мике из Копенгагена, Мозесе Ханте и о том, как везла Джека домой.

– Это тот самый Джек?

– Тот самый.

Прежде чем она успевает спросить меня о нем, я рассказываю ей о танцевальном клубе, который затеваю вместе с Бейли, Джейви и Айрис.

– Самое классное то, что вступить туда может любой. Никаких ограничений по весу, росту, возрасту и полу. Вообще никаких ограничений. Если ты умеешь танцевать, хоть немного, то вступай. И мы танцуем ради самого танца, когда и где захотим.

– А мне можно вступить?

– Конечно.

– А кружиться там будут?

– Конечно!

– А костюмы?

– Да, но у каждого свой и все разные.

Она рассказывает мне о своей новой подружке, Елене, художнице-оформителе, с которой она познакомилась в булочной Уинклера. Рейчел говорит, что у них много общего – и не только привычек, но и серьезных вещей вроде того, как они в одном и том же возрасте объявили о себе родным и друзьям. Она дует на стаканчик и отпивает маленький глоток. Смотрит на меня поверх него.

– Знаешь, именно это ты все время и делала – заявляла о себе. Выходя из комнаты. Выходя из дома. Выходя из своей скорлупы.

– Похоже, да.

Я думаю о Джеке, таком же одиноком в самом себе, как и я взаперти у себя в комнате все эти годы.

Как будто читая мои мысли, Рейчел спрашивает:

– Так почему же ты это сделала?

– Потому что после всего, через что я прошла, мне показалось, что он в одиночку пытался взять и посадить меня обратно в тот дом и там запереть. Словно он утверждал, что я правильно паниковала и правильно боялась.

– Никто не может тебя снова там запереть, Либби. Позволить ли это – решать тебе.

– Теперь я знаю, вроде бы точно знаю. Мне казалось, что я знала об этом и тогда, но это не так.

– Так вы по-прежнему друзья?

– Он соврал мне.

– Или же, наверное, пытался тебя от чего-то оградить. Я его не защищаю, но он, вероятно, считал, что поступает правильно.

– Может, и так.

И тут я рассказываю ей о письмах.

Она отставляет стаканчик.

– Когда ты получила последнее из них?

– Довольно давно. Перед тем, как надела фиолетовое бикини.

– Ты выяснила, кто их пишет?

– Нет, но почти уверена, что знаю, кто это. И мне ее жаль, потому что она никогда не заявит о себе. Она прячет свое истинное я под запором, там, где ее никто не найдет, где даже она сама себя не найдет.

Рейчел снова берет свой стаканчик.

– За Либби Страут, самого большого человека, но совсем не с внешней стороны.

Мы чокаемся пластиковыми стаканчиками.

– И за Рейчел Мендес, любящую меня, хотя это ей вовсе не обязательно.

Я едва не добавляю и за спасшую мне жизнь, потому что по какой-то причине вспоминаю себя в одиннадцать лет, а потом в тринадцать. Девчонка эта какая-то другая, как будто из другой жизни, а не та, что имеет хоть какое-то отношение ко мне сегодняшней. Вот только я знаю, что без нее не было бы меня. Я не стала бы Либби Страут, девятиклассницей со своим кругом друзей. Я бы не танцевала, не кружилась и не пыталась бы попасть в «Девчата». Я бы не постояла за себя и не надела бы фиолетовое бикини. Я бы не ездила в Блумингтон или к Кларе с парнем, который мне нравится. По-настоящему нравится. У меня не разбилось бы сердце, потому что я бы слишком боялась. И хотя разбитое сердце ужасно болит, это лучше, чем ничего не чувствовать.