– Мне нужно знать, что у тебя все хорошо. Мне нужно знать, стоит ли поехать к этим Хантам и самому врезать тому парню.

Он злится на мир за пределами нашего дома, и от этого я люблю его еще больше.

– Все нормально, пап.

– Это ты мне скажи. – Это вопрос. – Ты мне скажешь?

– Скажу. Отныне и всегда. – Потом я добавляю: – Извини. За все, что тебе пришлось из-за меня пережить.

Я вижу, что он знает: я говорю обо всем, а не только о сегодняшнем вечере.

– И ты меня прости, Либбс.

Это мне как обухом по голове. Вся та боль, которую папа вытерпел, проглотил и пронес с собой, – не только утрата мамы, но и утрата сочувствия со стороны людей, обвинявших его в случившемся со мной. Если он и выходил из себя, я никогда этого не видела. Он продолжает жить, обеспечивая мне нормальное питание, пытаясь защитить меня и окружить заботой и любовью.

И тут, может, для того, чтобы доказать, что у нас нет тайн друг от друга, он рассказывает мне о женщине, с которой время от времени встречается с недавних пор. Ее зовут Керри, она преподает математику в одной из соседних школ. Она его возраста, была замужем, детей нет. Он не хотел мне рассказывать, потому что не уверен, куда это все зайдет и чем обернутся их отношения, а ему хочется вести себя осторожно с ней и со мной. Но на самом деле мне думается, что ему не хочется, чтобы я переживала оттого, что единственная в мире не двинулась дальше.

Теперь я ему это высказываю, и он берет меня за руку.

– Он не движется дальше, Либбс. Он движется по-другому. Вот и все. Другая жизнь. Другой мир. Другие правила. Мы никогда не отказываемся от старого мира. Мы просто создаем новый.

Джек

Мы с Маркусом добираемся домой во втором часу ночи. Я минут пять, а то и больше, стою у открытого холодильника, желая, чтобы там материализовалось что-нибудь вкусное: пицца, целая курица, огромный стейк или кусок копченых ребрышек. Когда этого не происходит, я хватаю банку газировки и соус из мексиканских специй, шпината и сыра, достаю из шкафа упаковку чипсов и сажусь пировать в одиночестве в темной кухне.

Я успеваю ополовинить пачку с чипсами, когда в противоположном углу, где я его бросил, вдруг светится телефон. Я встаю – а вдруг это от Либби, – хотя и знаю, что ничего не будет. Это от Кама. Он пишет:

Я трижды перечитываю сообщение, потому что, если честно, я поражен. Может, Дэйв Камински на самом деле изменится к лучшему, прежде чем повзрослеет.

Приходит еще одно сообщение:

Я отвечаю:

И тут я бросаю все и поднимаюсь по лестнице к родительской спальне. Я колочу в дверь. Колочу изо всех сил, пока не открывается соседняя дверь, и худенький парнишка с торчащими ушами не спрашивает:

– Джек?

– Извини, что разбудил. Можешь Маркуса растолкать?

– Конечно.

Дверь в родительскую спальню открывается, и на пороге стоит полусонная женщина. Волосы у нее торчат в разные стороны, один глаз закрыт.

– Джек?

При виде меня она широко открывает оба глаза и тянется рукой к моему лицу и груди.

– Господи, что с тобой такое?

И тут я вспоминаю: «Ах да, братья Хант всю душу из меня выбили».

– Ничего. Все нормально. Слушай, мне нужно поговорить с тобой и с отцом.

Я гляжу ей через плечо, но комната пуста. У меня за спиной раздается звук открываемой двери, и из гостевой спальни показывается мужчина, который, наверное, и есть мой отец.

Мы сидим впятером на родительской кровати, словно на дворе сочельник, а мы снова дети. Маркус не произнес ни слова. Он просто глядит на меня из-за косматых волос.

Я говорю им:

– Это редкое неврологическое расстройство.

Мама что-то «гуглит» вслед за моими словами.

Отец:

– У тебя есть проблемы со зрением или головные боли?

Дасти:

– Может, это сотрясение?

– Это не проблема со зрением и не сотрясение.

Отец:

– Я тоже иногда запутываюсь. Все время имена забываю. Столько лет в магазине, а людей запомнить не могу.

– Это не то. В мозгу есть особая область под названием «латеральная затылочно-височная извилина, двенадцатое поле», которая определяет и распознает лица. По какой-то причине у меня ее нет или же она не работает.

Отец хочет знать, где она находится, и я ему показываю, и тут мама находит схему мозга. Все наклоняются к ней, даже Маркус, и мама зачитывает:

– «Люди с прозопагнозией испытывают огромные трудности при распознавании лиц и могут не узнать людей, которых встречали много раз, – даже членов семьи».

Она поднимает на меня взгляд, словно спрашивая: «Это правда?» Я киваю.

– «Прозопагнозия вызывается проблемами обработки визуальной информации в мозгу, которые могут являться врожденными или развиться впоследствии благодаря повреждениям мозга».

– Вроде того, когда ты упал с крыши, – говорит Маркус.

Я рассказываю, что меня проверяли и тестировали, и у них возникает миллион вопросов. Отвечаю на них, как могу, и в какой-то момент мама произносит:

– Я хочу, чтобы вы помнили: нельзя брать на себя ответственность за все. Мы – ваши родители, и сами с собой разберемся. Все, что вам нужно, всем вам, – смотрит она на моих братьев, – это оставаться детьми и предоставить нам о вас заботиться.

– Всем нам? – переспрашивает Дасти. – Даже тем, у кого неврологические расстройства?

– Всем вам.

Либби

Я всегда думала, как бы хорошо уметь останавливать время. Так можно нажать на «паузу» в какой-то прекрасный момент жизни, чтобы ничего не менялось. Подумайте об этом. Любимые не умирают. Ты не стареешь. Ложишься спать, а на следующее утро видишь, что все по-прежнему так же, как вчера. Никаких сюрпризов.

Если бы я могла останавливать время, то выбрала бы момент, когда уснула на плече у отца с Джорджем на коленях, словно мне опять восемь лет.

Вот что я знаю об утратах:

• Легче не становится. Ты просто (как-то) к этому привыкаешь.

• Никогда не перестаешь скучать по ушедшим людям.

• Тяжелое бремя – думать о том, чего больше нет.

К тому времени, когда я начала есть – то бишь есть неуемно, – горечь утраты давила на меня так, словно я несла на плечах весь мир. Так что таскать на себе свой вес было не очень-то тяжело. А вот пытаться нести на себе и вес, и бремя было уже слишком. Вот почему иногда приходится что-то бросать. Нельзя вечно тащить на себе все.