9 октября, под вечер, судья подытожил слова Богдана о его мотивах совершения убийства. Ягуш, попросив поправить его, если он что-то спутает, выразился так: «Ваше воспитание в годы с тысяча девятьсот пятидесятого по пятьдесят седьмой и ваши взгляды были таковы, что если вы получили приказ, то должны выполнить его в интересах Советского Союза, не принимая в таком случае во внимание какое-либо чувство страха за себя лично, но преодолевая его». Сташинский не возражал. Ягуш спросил, каковы, по мнению подсудимого, могли быть последствия невыполнения приказа. Тот ответил: «Откажись я от преступления по соображениям человечности и из-за противодействия моей совести, это означало бы для меня самую суровую кару. Так как я знал о плане убийства, меня изолировали бы ото всех людей, что равнялось бы смертному приговору».

Резюмируя слова Сташинского, председатель суда опирался не только на его показания в Карлсруэ, но и на протоколы допросов правоохранительными органами ФРГ. В рассказах перебежчика 1961 и 1962 годов Советский Союз и Россия выступают как одно и то же. Богдан говорит о преданности Кремлю, а не малой родине, не скрывая, что западноукраинское прошлое стало для него обузой. Усвоенная в детстве украинская идентичность, не откажись он от нее, мешала бы Сташинскому считать себя патриотом.

Ягуш процитировал один из протоколов:

На вопрос судьи Вебера, верит ли он в Бога, Сташинский отреагировал долгим молчанием. Чуть позже он заявил, что до убийства Ребета не причинял никому зла – по меньшей мере на нем не лежала вина за чью-либо смерть. Он вырос в религиозной семье, но теперь, после всего, что с ним произошло, после всего, что он сделал, ему трудно было сказать, верит он в Бога или нет.

Дискуссию о мотивах злодеяний Сташинского продолжили вопросы, которые задавал главным образом Адольф Мир – представитель семьи Ребета. А вот Гельмут Зайдель, адвокат подсудимого, хранил молчание. Зайдель почти не принимал участия в процессе, не видя в этом нужды. Казалось, Ягуш, 9 октября так рьяно опровергавший подсудимого, теперь сам играл роль защитника – задавал вопросы и подсказывал ответы, идеальные для избранной Зайделем тактики: молодой человек совершил гнусные злодеяния только вследствие промывки мозгов советской пропагандой и ввиду риска для собственной жизни, связанного с неповиновением начальству. Сумел ли Богдан убедить Ягуша и его коллег, что ничего от них не утаивает и раскаивается вполне искренне? Или сказанное им 10 октября подтвердило версию, высказанную Чарльзом Кёрстеном в Америке, – в обмен на обвинение Кремля Сташинский мог рассчитывать на мягкий приговор? Ход процесса допускал различные толкования304.

Неопровержимыми уликами конкретно против Сташинского суд почти не располагал – помимо его собственных признаний. Ни один свидетель не мог уверенно заявить, что видел этого человека на месте первого или второго убийства в дни их совершения. Кресценция Хубер – женщина, которая прошла мимо него по лестнице незадолго до гибели Бандеры, – не могла опознать его в суде. Более того, она заявила, что у Сташинского волосы темнее, чем у стоявшего возле двери лифта мужчины. Среди остальных свидетелей, вызванных на пятый день процесса, были инспектор федеральной криминальной полиции Ванхауэр и обермайстер мюнхенской Крипо Адриан Фукс. Подтвердили они одно: подсудимый – либо некто, предъявлявший те же документы на разные имена, – приезжал в Мюнхен, ночевал в гостиницах и покидал город в указанные Сташинским дни. И ничего более.

Ни одного из трех стрелявших ядом пистолетов – по словам Богдана, они ржавели на дне ручья Кёгльмюльбах, – так и не обнаружили, даже осушив ручей. Адриан Фукс объяснил это ежегодной чисткой ручья – оружие просто вывезли с прочим мусором. Таким образом, у суда не было ни прямых улик, ни сто́ящих свидетелей, и доверие к рассказу Сташинского оказалось чуть ли не единственным основанием обвинительного приговора305.

Дело просто развалилось бы, измени подсудимый свои показания. Но Богдан этого не сделал. Его повествование захватило воображение зрителей в набитом битком зале и вызвало много сочувственных откликов за его пределами. 18 октября 1962 года корреспондент Frankfurter Allgemeine Zeitung писал:

Шарм человека, сознавшегося в убийстве Бандеры, весьма раздражал сторонников последнего. Они прилагали все усилия к тому, чтобы превратить уголовный процесс в политический и доказать, что Кремль готов избавляться от оппонентов самыми низменными средствами. Но дело обернулось так, что один из агентов Кремля – единственное лицо коммунизма, которому западная публика могла взглянуть прямо в глаза, – побеждал в борьбе за зрительские симпатии306.

Витошинский упорно повторял в своих статьях, что показания подсудимого – не шпионский роман и не фильм. Нет, это обвинение настоящему убийце и заказчикам преступления в Москве. Журналист негодовал:

Перемена настроения в зале стала задачей Ханса Нойвирта, адвоката семьи Бандеры, и его коллеги Адольфа Мира, представителя Ребетов. Надо было напомнить слишком уж благосклонной к Богдану прессе, что на скамье подсудимых – разоблаченный предатель, убежденный коммунист, изворотливый агент КГБ. До начала процесса бандеровцы собрали материал о семье Сташинского – доказательство того, что он хотя бы с идеологической точки зрения предал близких людей. Сташинские и вправду принимали участие в националистическом движении, а его дядю режим и вовсе казнил за содействие оуновскому подполью. На четвертый день процесса Нойвирт и Мир наконец получили возможность подробно допросить подсудимого, используя против него эту информацию. Они всеми средствами изображали его предателем собственного народа308.