Но Богдан оказался крепким орешком. Нойвирт спросил, не имеет ли Украина права на независимость на основании хотя бы советской конституции? Ответ Сташинского: «Это юридическая проблема. Я не юрист…» На вопрос о том, почему подсудимый называл себя русским в ходе процесса, он ответил, что имел в виду государственную и политическую принадлежность, а не национальность. Но вот в ответ на другой вопрос Нойвирта Богдан явно солгал – нельзя было поверить, что он ничего не знал о расстреле его дяди Петра в 1941 году палачами НКВД. На провокационный вопрос «Убили бы вы по приказу и родную сестру Марию?» Сташинский отвечать отказался.

Настал черед Адольфа Мира. Тот припомнил обвиняемому его слова о том, что бегство на Запад казалось ему в свое время изменой Родине. «Вы употребили слово „изменник“. Известно ли из истории вам как украинцу хотя бы то обстоятельство украинской освободительной борьбы, что эта борьба еще с начала текущего столетия и даже ранее велась не против какого-либо конкретно режима, не против какой-либо формы государственного устройства, но что она велась против любого иностранного владычества над Украиной и любой оккупации?» Сташинский отделался следующим: «Я не могу ответить на этот вопрос. Вы исходите из предпосылки, что я чуть ли не историк и что у моей сестры, умевшей писать, исторические познания как у профессора истории». Мира это не убедило – он поинтересовался, знала ли сестра подсудимого, за что сражалась. И добился наконец желаемого ответа: «Она боролась за независимую Украину». Оба немецких адвоката пустили в ход те знания об украинском национализме, которые эмигранты успели преподать им за предыдущие недели, и – хорошо ли, плохо ли – выставили подсудимого предателем своего народа309.

Защитник Сташинского предпочитал обходить десятой дорогой вопросы национальной принадлежности, семейных идеалов, предательства близких людей. Гельмут Зайдель делал ставку на простое утверждение: кем бы ни был тот Сташинский, что приехал в Германию и совершил два убийства, на скамью подсудимых попал в общем-то другой человек. Он смотрел на свои поступки совсем другими глазами, нравственно и психологически переродился. Подтверждали это бегство на Запад и признательные показания – единственная веская улика против него, которой располагали следователи, а теперь и судьи. Зайдель спросил подзащитного: «Почему вы признались во всем, когда прибыли на Запад, ведь ничего из этого не выплыло бы наружу, не расскажи вы об этом?» Сташинский (видимо, заранее согласовав с адвокатом) дал такой ответ: «Сначала я только решил никогда больше не убивать. Во время моего пребывания в Москве во мне произошла политическая и идеологическая перемена. Все пережитое в Москве подтолкнуло меня к такому решению. Я осознал, что мой долг – как-то загладить свою вину и попробовать предостеречь людей от чего-то подобного». Именно такой вывод Сташинский и Зайдель хотели внушить суду по итогам долгого рассказа о посещении Александра Шелепина и жизни Богдана с Инге в советской столице310.

Позднее для дачи показаний вызвали Йоахима Рауха из Гейдельбергского университета – профессора психологии, наблюдавшего обвиняемого в феврале и марте 1962 года. На взгляд врача, тот не относился к людям, способным ради привлечения внимания сочинить историю и оговорить самого себя. Более того, утверждал профессор, пациента отличало довольно скудное воображение. С другой стороны, он явно зависел от чужого мнения. Раух заявил: «С точки зрения воли герр Сташинский производит впечатление человека мягкого». И развил свою мысль: «Невзирая на весь свой интеллект, герр Сташинский… в своем мышлении несамостоятелен». Он пытался понять, как ему жить, своими силами, но, взяв Инге в жены, предпочел положиться на ее ум. «На место его авторитета встал авторитет его жены. Он сам, вероятно, не был бы способен отмежеваться от прошлого… У него есть наклонность избегать неприятных проблем, не разрешать их самостоятельно – он хочет отодвинуть их в сторону». Зайдель, видимо, слушал профессора с удовлетворением – при всей своей суровости эта оценка играла на руку аргументу Сташинского о промывке мозгов умельцами из КГБ311.

Обвиняемый то и дело подчеркивал роль Инге Поль в своей духовной трансформации, описывая их московский быт и созревание замысла уйти на Запад. Ягуш и на этот раз не упустил случая поставить его слова под сомнение: «Если ваше внутреннее перерождение произошло так, как вы сейчас рассказали, то неужели вы не обсудили все это подробно с вашей женой? Когда сердце переполнено, человеку надо поделиться с кем-нибудь своими мыслями». Подсудимый согласился и добавил, что они с Инге вели подобные беседы главным образом на улице, но каждый раз выходить из квартиры не могли. Поэтому комитетчики, вероятно, подслушали кое-какие неблагонадежные разговоры. Как обычно, суду оставалось только верить Богдану на слово312.

Впрочем, утверждения Сташинского оказались краеугольным камнем процесса в Карлсруэ. Чем дольше он давал показания, тем больше ему доверяли окружающие. На третий день Ягуш пресек инсинуации о том, что его подсудимый – лишь марионетка клеветников Советского Союза. Вскоре после окончания рассказа об убийстве Бандеры председатель суда спросил:

– Внушал ли вам кто-нибудь здесь, в Федеративной Республике Германии (помимо органов следствия), что именно вы должны сказать на процессе по тому или иному вопросу?

– Такого никогда не бывало.

– Имела ли место когда-либо ранее попытка побудить вас по тем или иным причинам рассказывать нам здесь небылицы и оговорить себя самого?

– Никогда.

– Возможно, это был кто-нибудь из-за пределов Федеративной Республики Германии?

– Нет.

– Точно?

– Да!313

Заключительный день процесса пришелся на 15 октября – третью годовщину убийства Степана Бандеры. Сторонники последнего пришли в судебную палату одетыми в черные костюмы, при черных галстуках. Утром того же дня они посетили заупокойную службу в храме Св. Стефана в Карлсруэ. Подсудимый заметил обилие черного в зале, но сообразил ли он, в чем дело, неизвестно314.

Бандеровцев в тот день порадовала речь главного прокурора – Альбина Куна. Этот пожилой мужчина, лысый и в круглых очках, представил обвинительное заключение против Сташинского. Выступление Куна не сулило Богдану ничего хорошего. Прокурор заявил, что во время убийств преступник осознавал смертоносность распыленного из пистолета яда. Такие действия он характеризовал как вероломное умышленное убийство. Кун был готов признать, что Сташинский выполнял приказы КГБ и служил всего лишь орудием режима, устранявшего политических оппонентов. Тем не менее прокурор не признавал наличие в Комитете военной дисциплины и категорически отрицал правомерность его приказов на территории ФРГ.