– Слушай.

…Астра застряла в тишине, такой липкой и гадостной, что хотелось содрать с себя и эту тишину, и одежду, и саму кожу, лишь бы избавиться от непонятного ощущения, что она, Астра, совершенно беспомощна. В первое мгновение она испугалась.

Во второе страх вырос, подавляя остатки воли.

В третье пришла злость.

На себя.

Дура.

Ей что было сказано? Сидеть дома. Не отходить. А она… вышла, потом с Эльдаром вот говорить вздумала, подпустила его зачем-то. И теперь стоит вот в коридоре, разрываясь между желанием подчиниться его воле и уйти туда, где ничья воля над Астрой не властна.

…нельзя.

Пальцы легли на алую ленту, которая сдавливала запястье. И виделась эта лента горячей, живой, и вправду из крови сделанной. Кровь эта прорастала в Астру, отравляя ее чуждою силой, заставляя подчиняться этой силе.

…давным-давно драконы оказались заперты в созревшем мире, слишком тесном, чтобы вместить всех. И тогда некоторые ушли, не из мира, но совсем, давая уходом своим шанс прочим. Они, эти драконы, вовсе не были добры. Доброта – это не про драконов.

Нет, Астра драконов не встречала, но теперь слышала.

Кто и когда собрал оброненные капли крови?

Спрятал.

Связал словом. И не простым, но таким, которое было услышано миром. И эхо этого слова еще звенело в крови.

…давным-давно драконы стали похожи на людей, а после и вовсе неотличимы от них, потому как слишком мало было в запертом мире сил, чтобы сохранить истинную сущность.

Дверь приоткрывается беззвучно.

А пальцы скользят по шелковой ленте. Узел круглый и гладкий, и развязать его не выйдет, кровь не позволит.

Диве?

Астра усмехнулась.

…давным-давно она настолько испугалась жить, что едва не утратила собственную суть. И наверное, ей нынешней оставалось жить недолго, лет пару, может, чуть больше, но однажды она бы тоже ушла.

Как дракон.

– Мама? – Розочка глядит серьезно. А ее подружка цепляется за руку. Она смотрит на Астру не по-детски серьезно, и в глазах ее Астра видит отражение предвечного леса, того, что существует во всех мирах и сразу, являясь плотью от плоти, сутью от сути Великого древа.

…давным-давно.

– Все хорошо, – пальцам удается-таки подцепить браслет.

Кровь?

Чтобы дива да с кровью и не поладила? Пусть и драконьей, но и драконы болеют, хотя и редко. Лес помнит. Лес знает. Астра же… Астра просто чувствует боль уставшего создания, которое слишком долго жило и слишком долго ждало момента, чтобы уйти. И потому не станет оно цепляться за мир этот.

И за саму Астру.

Кровь, связанная словом, откликается не сразу. Сперва она не желает слышать, но вот капли проступают поверх ткани, одна за другой. С каждым мгновеньем их становится все больше и больше.

И…

Они вспыхивают одновременно, сжигая пленившую их ткань, и опаляя кожу. Ожог – это больно, зато теперь Астра вновь может дышать.

– Все хорошо, – повторяет она онемевшими губами, чувствуя, как возвращается к ней способность говорить. И Розочка всхлипывает.

Бросается.

Обнимает.

Астра же гладит дочь по волосам, думая лишь о том, что порой остаться куда сложнее, чем уйти. И что вовсе не ей судить драконов.

В следующее мгновение тишину, к которой Астра почти привыкла, расколол протяжный крик. И она поморщилась. Астра никогда-то не любила шума.

Она сделала вдох.

И выдох.

И наклонилась, потянула руки к Машке, что сидела тихо-тихо.

– Иди сюда… вас надо спрятать.

– Не надо, – Розочка отпустила колени Астры. – Он все равно найдет. Надо его отпустить.

И Астра поняла, что именно так будет правильно: тот, кто слишком долго жил и жить привык, тоже хочет уйти. Как драконы.

Нельзя ему мешать.

А помочь – можно.

Когда Ниночка открыла глаза, то увидела потолок. Белый грязноватый потолок – а ведь и года не прошло, как побелили, помнится, она еще краску покупала через тетушку, потому как той, которая в обычном хозяйственном продавалась, белить было совсем невозможно.

И трещина знакомая.

А в углу паутина. В паутине паук черною горошиной. Сидит, не шевелится. Это он правильно. Порой не стоит шевелиться, а вот Ниночке надо. Ниночке лежать неудобно и руки болят. Она подняла одну, поднесла к глазам, пусть рука почти и не слушалась. Зато понятно, отчего болит: посекло всю.

Стеклом это?

Стеклом.

Стол опрокинут, лежит на боку. Тарелки рассыпались. Бутербродов жаль, с икрой которые. И селедку под шубой так никто и не попробовал. Шубу вообще стоило бы вчера приготовить, чтобы настоялась за ночь.

Мысли ленивые.

И кровь по ладони течет, на запястье…

…с вымечка по копытечку…

Голос матушки заунывен, как и сама сказка, которую она рассказывала Ниночке, когда еще оставались силы на сказки. Надо же, вспомнилось. И голос звучит, считай, в голове.

Это от крика.

Эвелинка сорвалась.

Где она?

Ниночка повернула голову направо.

Лежит.

Скрутилась калачиком, подол некрасиво задрался, и чулки теперь только выкинуть, такие дыры не заштопаешь. Жаль, красивые, фильдеперсовые. У Ниночки такие же, помнится, имелись.

…тоже выкинуть придется.

…с копытечка на сыру землю.

– Очнулась? – на Ниночку упала тень, показавшаяся до того тяжелой, что Ниночка и дышать-то смогла с трудом. – Ведьмы живучие, хотя ты не ведьма, название одно…

Тень заслонила свет.

И Ниночка поняла, что скоро умрет, что в живых никого-то здесь не оставят, что…

– Ты полежи, я сейчас, – тень поднялась.

– Т-ты…

Она хотела подняться, но растопыренная пятерня уперлась в грудь, делясь тем могильным холодом, который заставил Ниночку застонать от боли.

– Лежи, лежи, – Толик улыбнулся почти по-доброму. – Уже недолго осталось. Знаешь, на самом-то деле я не хочу никого убивать. Просто… так получилось.

Получилось.

И он поднялся.

Хрустнуло стекло под сапогом, что-то зазвенело, застонало рядом, и Ниночка, все-таки взяв себя в руки – она не будет слабой, она не позволит просто взять и убить себя, – перевернулась на живот.

Стекло.